И глаза потер: дым разъедал.
Бирюк поднялся, кинул в огонь поленья.
— Эк завел ты нас куда, — буркнул Бирюк.
— Благо живыми ушли, — почесал кудлатую бороду Сорвиголов. — Ниче, в Москве отпаримся и насытимся.
— Там нас каждая собака знает, схватят, в порубе сгноят.
— Здесь от голода дохнем…
Смеркалось, когда в избу ворвался Каин, заорал:
— Деревню сыскал! Неподалече!
— Велика ль?
— В землянках живут.
— Сколь мужиков? — Глаза Сорвиголова заблестели.
— Пятеро и видел.
— Все, други, тут зимуем, завтра за добычей тронемся…
Не ожидал Захар таких гостей. В лесу с мужиками в тот день был, а когда вернулся, староста рассказал, как приходили разбойники, муку унесли и куль с солониной да еще насмехались — у вас-де много, всем достанется…
Ночью Захар не спал, точил топор, бормотал, а едва рассвет небо тронул, растолкал сыновей…
Шли по следу на снегу и, когда морозное солнце край показало, увидели избу.
— Тут ждите, — буркнул Захар и шагнул в дверь.
Перегрузившись сытной едой, спал Сорвиголов, спал Бирюк, и только не было в избе Ваньки Каина. У Захара злость взыграла — истинные волки в овчарне…
Сыновья дожидались недолго. Выбрался Захар из избы, снегом топор отер, перекрестился:
— Не чини смерду обиды, не для того от боярина уходили, чтоб разбойников кормить…
Уходили, дверь в избу открытой бросили. Захар сказал:
— Зверь дикий докончит.
— На русской кровушке земля Русская стоит, — говорил Захар, — потом смерда пашня полита. Без воина и ратая нет Руси.
С меньшим сыном старый смерд подсекали и валили деревья, вырубали кустарники, а весной выжгут, и готово новое поле. Сколько таких полян готовил Захар, и родились на них хлеба, кормившие русского человека…
Это был удел его, Захара, деда и отца. Он помнил их. Когда вымахивали топорами, парнишкой Захар складывал хворост в кучи, а став постарше, брался за топор, за ручки сохи…
Слова, какие Захар говорил сыновьям, он слышал от деда и отца. Настанет час, когда его, Захара, дети скажут их своим сыновьям и внукам…
Тяжелый топор оставлял глубокие зарубки, и белесые щепки покрывали снег. Треск рухнувших деревьев разносился далеко по лесу.
Несмотря на мороз, Захару жарко. Он давно кинул тулуп, остался в рубахе навыпуск.
— Поспешаем, Онуфрий. — Захар отер пот с лица. — Еще пару сосен свалим и домой… А что, сыне, будущим Покровом оженим тя, пожил бобылем!
Онуфрий отмолчался, а Захар уже о другом заговорил:
— К весне венцы под избы свяжем, а отсеемся, ставить почнем. Нам одной мало, мы две срубим…
Но Онуфрий отца вполуха слушал, он о суженой думал. Ему она отродясь известна, старосты дочь… Будет у Онуфрия своя изба, а в ней детишки гомонят, да не два, как у брата, пять-шесть, и мальчишки его, Онуфрия, подсобники…
Земляной вал, опоясавший Московский посад, порос колючим терновником и сорным сухостоем. Зимний ветер согнал с вала снег, оголил слежалую веками землю.
На вал взбежал заяц, сел на задние лапки, посмотрел раскосыми глазками на человеческие жилища, на подъезжавшего к воротам всадника, но не это его вспугнуло, а лай собак. Заяц кубарем скатился в ров и, перемахнув, умчался к лесу, оставляя на снегу хитрые петли.
Земляной вал — первый защитный пояс Москвы. У ворот несли дозорную службу караульные. Поочередно они отогревались в деревянной будке.
Хоть и мала Москва, да через нее торговые пути проходят — из Новгорода и Киева, Владимира и даже с Белоозера. Торговый гость русский и заморский Москву не минует. Явятся гости из германских земель либо греческих и дивятся, отчего Москва деревянная: Кремль бревенчатый, палаты княжьи и боярские из бревен и теса, даже храмы рубленые.
Проехав ряд кузниц, что у самых ворот, Даниил Александрович чуть придержал коня. Кузницы приземистые, в землю вросли, в открытые двери окалиной тянет, огненными глазницами светят горны, чмыхают мехи и стучат молоты по наковальне.
Выбравшись за ворота Земляного города, князь пустил коня в рысь. Дышалось легко, и будто не было ночного удушья. Последний год Даниил Александрович чувствовал, как болезнь одолевает его. Особенно замечал к утру. Когда начинался приступ, князь садился на край постели, опускал ноги на медвежью полость и глотал воздух открытым ртом жадно, подобно рыбе, выброшенной на берег. Сидел, пока удушье проходило, и только потом снова умащивался, клал голову высоко на подушку, но сна уже не было. И тогда Даниил Александрович принимался ворошить всю свою жизнь. Она пронеслась стремительно, и князь думал, что не все, чего замышлял, исполнил. Многое довершить оставит сыновьям Юрию и Ивану.