Она улыбнулась и покачала головой.
— Конечно, может, он честно работает, — сказал я, желая как-то задобрить ее. — Я слышал, что там, на Западе, надо еще похлеще работать, чем у нас. Каждую минуту высчитывают, срезают заработок. И с работы легко вылететь, потому что безработные только того и ждут. Даже за меньшую плату возьмутся. У нас на этот счет легче. Сама же, наверно, знаешь, по своим родичам. Не так, так этак, свое всегда выколотят. Они ведь у тебя работают, а?
Она промолчала и даже немного прибавила скорость.
Мне пришло в голову, что я ее совсем не знаю, как есть ничего о ней не знаю. И меня охватило любопытство.
— Ну, скажи, что твои родители делают? Есть у тебя брат или сестра?
Она ничего не ответила.
— Не хочешь говорить? Что с тобой, может, стыдишься? Не ломайся, я тебе столько о себе рассказывал…
— Отвяжись, — сказала она резко, будто ей стало очень неприятно. — Я скажу… попозже, — добавила она мягче.
Вдруг она остановилась. И я тоже. Она прислонила велосипед к дереву.
— Поставь велосипед, — сказала она. — И иди сюда.
Я так и сделал, а она притянула меня к себе, закинула мне руку на шею, пригнула мою голову, и мы стали целоваться, долго и крепко, с грустью, закрывая глаза, как перед дальней дорогой, перед вечной разлукой.
— Скажи, — спросила она тихо, — а много девушек…
— Три, — ответил я, не раздумывая, потому что в эту минуту я бы ей все сказал.
Она отпрянула, глядя на меня большими глазами.
— Три? Только три?..
— Да, — сказал я серьезно. — Всего трех и целовал…
Она попятилась от меня и покатилась со смеху, хохотала она так, будто десять лет не смеялась, согнувшись и привалясь к дереву, у которого стояли велосипеды, они упали в канаву, она ничего не заметила и все смеялась, пока я не начал трясти ее за плечи, потому что я подумал, не спятила ли она.
— Успокойся! — кричал я. — Что случилось?
Она перестала смеяться, подняла руку и погладила меня по лицу со словами:
— Любимый мой, хороший, золотой, Аистенок ты мой! Какой ты у меня красивый! Ах, как я тебя люблю, ты даже не представляешь!
И мы опять стали целоваться, Анка то и дело прерывала поцелуи и говорила мне такие слова, каких мне ни одна девушка не говаривала, каких мне никто на свете не говорил, потому что кроме влюбленных девушек так говорят, кажется, только матери, а откуда мне это было знать. Она ворошила мне волосы, дергала за уши, хлопала по щекам, щипала их, мы сели на край канавы, над упавшими велосипедами, и Анка целовала меня в глаза и в шею и говорила так, что я вдруг ясно и отчетливо увидел слова: это и есть счастье. Я увидел эти слова, будто вспыхнули багровые и золотые неоновые буквы, в которые слились огни всего мира, ярче солнца и молний. Вот оно, счастье, это именно оно и есть, я счастлив, в голове у меня гудело это ощущение счастья, первое и единственное в жизни, потом-то такого уже никогда не бывало. «Хорошая штука жизнь, — думал я, вернее, видел мои светящиеся мысли, — хорошо жить, ах, как хорошо. Никакая смерть, никакая беда, никакие годы мучений, да, никакая смерть этого не сотрет, не уничтожит, не отнимет. Теперь и смерть не страшна. Ничто не страшно, даже смерть».
Так думал я, так светилось у меня в мозгу, и это было прекраснее всего, что я видел и знал, и сейчас еще знаю и, наверно, всегда, до конца буду знать и не сумею забыть, но нынче мне уже понятно, что как раз потому-то смерть и страшна, потому-то страшны беды и годы мучений, именно потому теперь только и страшна смерть и все, что не связано с этим золотым, пламенеющим видением.
Дальше все было как во сне. Перед моими глазами промелькнул другой городок, будто лет десять назад виденный фильм; знаю, что на площади стоял большой светлый автомобиль, который я когда-то уже видел, это могло быть где-то в далеком детстве, а быть может, в стране, где я никогда не бывал, потом автомобиль этот обдал нас тучей пыли как раз в том месте, где шоссе ремонтировали, может быть, я что-нибудь говорил, а может, и ничего, много времени прошло, прежде чем я снова ясно и четко осознал, что я живу, и что есть Анка, и что я рядом с нею, что мы едем по зеленой, грузной от зелени, набухшей солнцем местности; солнце, процеженное сквозь листву старых деревьев, освещало нам дорогу, яркие лучи, сквозь кроны, смыкающиеся над гладким узким шоссе, как высоченный шалаш, зеленоватое марево над асфальтом, золотые вспышки на крупнозернистом песке вдоль обочины, глянцевитая пушистость травы в обеих бесконечных канавах, точно потоки зеленого тяжелого света плыли с нами и вели нас с тихим шелестом шин; наконец голос Анки вырвал меня из этого полузабытья: