Но сиятельные господа не учли одного: что было возможно в XIV веке, оказалось совершенно несбыточным в XVIII, тем более в момент острого внутреннего кризиса, потрясавшего страну.
Третье сословие в Штатах 1789 года было представлено почти исключительно крупной буржуазией.
Однако депутаты буржуазии чувствовали за собой поддержку всей нации, а потому и говорили языком нации. Вместо того чтобы вотировать налог и тихо разойтись, они смело провозгласили себя Национальным учредительным собранием, поясняя, что ставят целью учреждение нового строя и выработку конституции.
Такое поведение многим показалось чересчур смелым.
Безрассудно смелым показалось оно на первых порах и Жоржу Дантону.
Дантон с интересом следил за новостями из Версаля. Он был поражен всем происходившим. Он ждал со дня на день: вот король вознегодует, прикажет — и гвардейцы разгонят самозванное «собрание», а вожаков упрячут в тюрьму.
Но король не приказал.
Напротив, он санкционировал самоуправство буржуазии, а депутаты привилегированных, хотя и не без сопротивления, присоединились к самозванцам…
Становилось ясно, что король не разогнал осмелевших податных не потому, что не пожелал, а потому, что не смог. А не смог оттого, что за депутатами третьего сословия стояла вся Франция.
Эти соображения медленно и трудно доходили до сознания Дантона, но когда дошли, угнездились достаточно прочно.
И потомок шампанских землепашцев понял, что дни абсолютной монархии сочтены.
Понял он и другое.
Сейчас нужно выбирать, выбирать быстро и определенно. Ибо вопрос стоит так: с кем ты, Дантон? С теми, кто тебе покровительствует, но кто чужд и обречен, или с теми, из чьей среды ты сам вышел и кто одержит победу?
Дантон был сыном третьего сословия. Интересы этого сословия были его интересами.
Он занял место в шеренге борцов. И его могучий голос, еще недавно предостерегавший от революции, теперь предостерегал от неверия в революцию:
— Не сомневайтесь: трон будет низвергнут, и ваше общество погибнет. Задумайтесь-ка получше над этим!
В июльские дни 1789 года, смешавшись с ревущей толпой парижан, Жорж Дантон вдруг прозрел, прозрел настолько, что на какой-то момент оказался пророком…
Три дня сыграли особенно большую роль в выяснении дальнейшего пути Дантона.
Двенадцатого июля он наблюдал и слушал.
Тринадцатого — вмешался в ход событий.
Четырнадцатого — твердо и окончательно определил в них свои позиции.
А после четырнадцатого возврата к прежнему быть уже не могло ни для абсолютной монархии, ни для господина д’Антона.
Ибо в этот день великая революция нанесла старому миру первый сокрушительный удар.
Утром в воскресенье, двенадцатого июля, Жорж поцеловал, как обычно, Габриэль и вышел из дому, чтобы отправиться во Дворец правосудия.
Пройдя улицу Кордельеров, адвокат свернул к набережной.
Занимался жаркий солнечный день. Несмотря на ранний час, было людно. Огромный город жил повседневной деловой жизнью. По улицам торопились группы плохо одетых людей. Для всех этих ремесленников и подмастерьев, рабочих и сезонников воскресений не существовало: их скудный заработок не позволял отдыхать.
У моста Нотр-Дам собралась толпа.
Обсуждали тревожную новость: не далее как сегодня утром Париж зачем-то наводнили войска. Они пришли из Версаля. Это были отборные иноземные части.
Подойдя к Гревской площади, Дантон убедился в справедливости услышанного. Всадники в голубых мундирах и золоченых кирасах перекрывали улицу. Пехотинцы под ружьем топтались на тротуарах.
Во Дворце правосудия адвокат пробыл довольно долго. Когда он освободился и вышел на улицу, солнце склонялось к западу. Тревожно гудели колокола. Жорж не успел опомниться, как очутился в людском водовороте, который увлек его к парку Пале-Рояля.
Парк, примыкавший к резиденции герцога Орлеанского, давно уже стал центром революционной пропаганды. Этим летом он почти всегда был полон. Но сегодня здесь творилось что-то совершенно невообразимое.
На столах, скамейках, поваленных ящиках устроились ораторы, которые что-то разъясняли народу. Шум стоял невероятный. Многие, чтобы лучше слышать и видеть, влезли на деревья.
Дантон хорошо знал некоторых из выступавших.
Вот журналист, гневный обличитель Лусталло, вот похожий на медведя буян, маркиз Сен-Юруг, а этот, с растрепанными волосами и шпагой в руке, это Камилл Демулен, самый пламенный и популярный из ораторов-демократов.