Но если крупная буржуазия впадала в ошибку, думая, что ей удалось «успокоить» революцию, то не менее тщетной была ее надежда и на «приручение» короля.
Правда, внешне король и двор как будто смирились с новым положением дела. Монарх приходил на заседания Ассамблеи и произносил прочувствованные речи. Казалось, старый порядок снимает шляпу перед новыми господами. Но никогда лицемерие не было столь полным, а ненависть столь непримиримой.
Ибо между абсолютным монархом и его утеснителями с самого начала разверзлась пропасть, причем каждый шаг революции, каким бы умеренным он ни был, увеличивал эту пропасть с роковой неизбежностью. Король без дворянства и духовенства, самодержец, лишенный самодержавия, вынужденный действовать в интересах тех, кого он всегда так глубоко презирал, не мог и не желал смириться. Его заветной целью оставался возврат к принципу «государство – это я». И что значили какие-то двадцать пять миллионов ливров цивильного листа для того, кто еще так недавно властвовал над двадцатью пятью миллионами человеческих жизней?..
Впрочем, двор давно уже понял, что открытым противодействием многого не возьмешь. Все попытки вооруженного переворота с треском провалились. И «благородные» резко изменили тактику. Сделав хорошую мину при плохой игре, они постарались использовать щедрость крупной буржуазии, прежде всего цивильный лист, чтобы начать планомерный подкоп под революцию.
Старый мир готовился к длительному и жестокому сопротивлению.
Будни революции оказались насыщенными. Они были насыщены борьбой, борьбой непримиримой, хотя зачастую и скрытой, словно притаившейся под сенью новых законов.
Но дальновидные люди понимали: час, когда тайное станет явным, не за горами.
В кругу друзей
Из своих окон Габриэль могла оглядеть всю улицу Кордельеров. Она любила рано утром или в сумерки сидеть у окна и смотреть вниз. Высокие дома на противоположной стороне загораживали небо. По улице сновало много народу. Но Габриэль всегда видела лишь одного. Утром она провожала его и долго следила за тем, как серый квадрат знакомой спины все уменьшался, пока не исчезал в толпе; вечером старалась издали узнать милое рябое лицо. Он хорошо знал это.
18 апреля Габриэль родила крепкого мальчишку, которого с обоюдного согласия окрестили Антуаном.
Появление младенца было встречено с энтузиазмом во всем квартале. Визитам и восторгам не было конца, а по улицам ходила толпа и распевала тут же сочиненные куплеты:
Так и прозвали маленького Антуана: «Дофин кордельеров».
Да, здесь, на территории прежнего дистрикта, Жорж Дантон в сердцах людей продолжал оставаться «дорогим и бессменным председателем». Здесь, как и раньше, его любили и уважали; здесь он всегда был в кругу друзей.
– Этот превосходнейший господин Дантон! – улыбаясь, говорили прохожие, указывая на него тем, кто приехал из других мест и еще не знал его.
«Этот превосходнейший господин Дантон!» – так он и числился у кордельеров.
Дантоны жили тихо и мирно. Пожалуй, не было другой столь мирной семьи на улице Кордельеров. Здесь рано вставали, и весь день был наполнен делами. По вечерам, после работы, Жорж занимал большое кресло у камина в своей уютной библиотеке. Перелистывая страницы книги, он слушал, как потрескивали дрова, и наслаждался покоем. Габриэль находилась тут же: что-либо чинила или вязала. Она в совершенстве владела искусством молчания, никогда не задавала ненужных вопросов, никогда первой не нарушала прелести тишины.
По субботам и воскресеньям приходили гости. Дантоны очень любили общество. Их приемы славились радушием, причем здесь всегда бывал накормлен, напоен и обласкан даже малознакомый посетитель. Нечего и говорить о том, как принимали друзей!
Их собиралось обычно не так уж много. Все были молодые, веселые, все воодушевленные революцией и надеждами юности.
Кроме нескольких родственников, постоянными посетителями квартиры Дантонов были Камилл Демулен, Фрерон, Фабр д'Эглантин, журналист Робер со своей энергичной супругой, Паре. Иногда захаживал депутат Ассамблеи Максимилиан Робеспьер. Впрочем, Робеспьер, замкнутый и скрытный, тяжело сходившийся с людьми, как-то не привился к веселой компании.
Душой и любимцем общества был Демулен.
Этот пылкий и неуравновешенный мечтатель, всегда занятый какой-либо новой идеей, всегда восторженный и шумный, одновременно веселил, очаровывал и занимал. Его вьющиеся волосы, спадающие на плечи, рассеянный взор, небрежно завязанный галстук – все выдавало поэта. Но Камилл не был поэтом, и если писал стихи, то откровенно плохие. Сферой его деятельности неизменно являлась политика. Сначала оратор Пале-Рояля, затем журналист, издававший «Революции Франции и Брабанта» – одну из самых популярных газет в Париже, Демулен откликался на каждое событие, истолковывал его и преподносил в своем освещении жителям столицы. Кое-кто считал Камилла слишком легковесным, но в остроумии ему не мог отказать никто.
Друзей Камилла долгое время волновали его сердечные дела, которых он ни от кого не скрывал. Журналист больше года был страстно влюблен в очаровательную Люсиль Дюплесси. Люсиль была дочерью богатых родителей: ее отец владел солидной недвижимостью и считался весьма почтенным буржуа. Естественно, что о браке дочери с вертопрахом-журналистом чета Дюплесси и слышать не желала. Но Люсиль и Камилл добились своего. 29 декабря 1790 года вопреки всему свадьба состоялась, причем, разумеется, в ее организации приняли участие все друзья.
Жорж Дантон, искренне любивший Камилла, от души хохотал над всей этой историей, которая в какой-то мере напоминала ему его собственную. После женитьбы Жорж и Камилл сблизились еще больше: этому содействовали их жены.
Люсиль Демулен, живая и грациозная блондинка, была почти на пять лет моложе Габриэли. Они ни в чем не походили одна на другую и тем не менее быстро нашли общий язык. Габриэль, всегда спокойная и выдержанная, импонировала капризной и шумной Люсили; Люсиль без сопротивления подчинилась своей подруге. Вскоре они стали неразлучны и дня не могли прожить одна без другой.
Люсиль пользовалась большим успехом у мужчин. За ней откровенно ухаживал элегантный Станислав Фрерон, ей делал весьма недвусмысленные комплименты сам хозяин дома, к ней даже, как утверждали, – дело неслыханное – был неравнодушен всегда сторонившийся женщин Максимилиан Робеспьер!
Собственно говоря, Робеспьер вошел в дом Дантона благодаря тому же Камиллу. Когда-то, в очень отдаленные времена, Максимилиан и Камилл учились в одном коллеже и были близки. Время и обстоятельства их разлучили. В дни революции они снова встретились и, оказавшись политическими единомышленниками, стали часто видеться. Серьезному Робеспьеру прочили в невесты юную Адель, сестру Люсили. Но если Неподкупный тайком и вздыхал по одной из сестер, то это была не Адель…
Все эти комплименты и вздохи пропадали даром. Несмотря на кокетство и даже кажущееся легкомыслие, Люсиль была вернейшей из жен и не помышляла ни о ком, кроме своего Камилла.
В жаркие летние дни, на праздник или под воскресенье, вся компания отправлялась за город – на зеленые луга и водоемы, искупаться и порезвиться на воле. Излюбленных мест было два. Чаще всего предпочитали Фонтенуа, где у старика Шарпантье, на самой опушке Венсенского леса, притаилась уютная ферма. Окрест почти не было соседей: можно было пробродить целый день и не встретить ни единой души! Неплохо проводили время и в Бур-ля-Рен, в поместье подобревшего папаши Дюплесси. Здесь, правда, больше отдавало цивилизацией, но зато каким поили вином!