Камиллу не пришлось выбирать: власть их ждала сегодня, а гильотина (вместо виселицы) – полтора года спустя. И то и другое – по воле революционного народа.
6.
МИНИСТР РЕВОЛЮЦИИ
(АВГУСТ – СЕНТЯБРЬ 1792)
Символ веры
В политическом поведении Жоржа Дантона была характерная особенность. Дойдя до нового рубежа своей карьеры, он каждый раз испытывал потребность высказать свое кредо, свой символ веры на сегодняшний день. Он обязательно должен был произнести программную речь, объяснявшую его поведение и виды на ближайшее время. Это всегда была программа данного момента; и то, что подчас она оказывалась в вопиющем противоречии с прошедшим и будущим, его абсолютно не беспокоило: великий мастер революционной тактики неизменно оставался очень слабым стратегом.
Политическая ладья Дантона скользит по течению революции. Потянуло штормовым ветром, поднялись волны – и он грохочет, изрыгает проклятия на головы умеренных, призывает бурю; ветер стих, все улеглось, запахло штилем – и он воркует, успокаивает горячие головы, призывает к соблюдению закона.
Но и в минуты шторма и в часы штиля Жорж никогда не упустит из виду «золотого» правила: при наступлении – не переходить «разумного» предела, при отходе – не порывать с боевыми силами. Ибо, боясь слишком бурного развития революции, он ни в коей мере не желает ее провала. Он прочно связывает себя с ней до тех пор, пока она отвечает его социальным запросам, пока он уверен, что ему с ней по пути.
Восстание 10 августа открыло Дантону путь к высшей власти. Мог ли он не использовать подобный случай? И мог ли на этом важнейшем этапе отказаться от соблазна дать новую декларацию, сызнова изложить свой символ веры на благо современникам и в назидание потомству? Он сделал это. И, быть может, то был наиболее яркий, наиболее характерный акт всей его министерской деятельности.
Ситуация дня не представляла для Дантона загадок.
Две силы соперничали в ходе событий 10 августа, две власти начали ожесточенную борьбу с первых же минут после победы.
Одна из них опиралась на «закон», другая – на восстание.
Одна пыталась отыскать компромисс, другая – смело разрубала гордиев узел контрреволюции.
Для одной свержение королевской власти было неприятным сюрпризом, для другой – победным результатом кровопролитной борьбы.
Первая из этих сил, представляемая жирондистами, воплощала буржуазию. Она свила себе гнездо в Законодательном собрании. Вторая, возглавленная революционными демократами, вышла из недр народа. Ее оплотом стала повстанческая Коммуна.
Законодательное собрание, трепетавшее перед насильственными мерами, всячески пыталось предотвратить «дикий бунт черни». Когда же вопреки всему восстание произошло, Ассамблея постаралась приуменьшить его результаты. Но Коммуна, вождями которой стали Робеспьер и Марат, зорко следила за Ассамблеей и срывала все ее планы.
Собрание и Коммуна стремились уничтожить друг друга.
Демократы, провозгласившие верховную власть народа, требовали, чтобы Собрание, избранное по антидемократической, цензовой системе, уступило место Национальному Конвенту.
Собрание, в свою очередь, постановило, что повстанческая Коммуна, как учреждение временное, подлежит принудительному роспуску.
Борьба разгоралась.
Дантон быстро сообразил, где его место. Он должен был стать между Коммуной и Собранием. Превратившись в третью силу, он овладеет властью в Исполнительном совете и станет господином положения.
Не мешкая, он пустил в ход свое главное оружие – слово.
Одиннадцатого августа новый министр юстиции поднялся на трибуну Ассамблеи. Он оглядел места для публики, переполненные людьми, руки которых были еще черны от пороха. К этим людям он и обратился в первую очередь:
– Граждане, французский народ, истомленный деспотизмом, произвел революцию. Слишком великодушная, нация пыталась договориться с тираном. Опыт доказал невозможность подобной сделки. И нация вернулась к своим правам.
Дантон выразительно помолчал. Он был доволен собой. Он прекрасно сформулировал и причины восстания и его результаты. Особенно хороша была фраза: «И нация вернулась к своим правам…»
Дантон опустил глаза к депутатским скамьям.
– Во все времена там, где начинается правосудие, должна прекратиться народная месть. Перед лицом Национального собрания я беру на себя обязанность защищать его членов. Я пойду во главе их, я отвечаю за них!
Оратора наградили щедрыми аплодисментами. Ибо каждая сторона восприняла из его речи то, что министр адресовал именно к ней.
Народу он заявлял: «Вы молодцы. Вы сделали то, что нужно. Но теперь остановитесь. Восстание кончилось, начался закон, и я – ваш защитник – являюсь его олицетворением».
Депутатов же буржуазии он успокаивал: «Не волнуйтесь. Вас никто не тронет. Я, министр юстиции, отвечаю за это. Я буду вместе с вами. Но вам придется подчиниться мне».
Так говорил Дантон с революционным и буржуазным Парижем.
Восемь дней спустя он развил те же мысли более подробно и составил целое послание, с которым познакомил всю страну.
По форме это был министерский циркуляр уголовным и гражданским трибуналам. Но, обращаясь к судьям, Дантон обращался к провинции, к департаментам, ко всем санкюлотам и обеспеченным людям Франции. Он знал, что во многих областях еще не решили, как расценивать восстание 10 августа. И он взял на себя инициативу все объяснить. Разумеется, этим он не только принесет пользу революции: он познакомит с собою страну, покажет гражданам различных категорий, что он-то и есть главный вожак, руководитель всех патриотов, вне зависимости от их частных взглядов и убеждений.
Первая фраза циркуляра была шедевром эпистолярного искусства:
«Обширнейший заговор готовился в Тюильрийском дворце и рухнул в момент своего начала, сорванный смелостью федератов восьмидесяти трех департаментов и сорока восьми секций столицы…»
Всего двумя десятками слов Дантон ясно показал два капитальных обстоятельства: что восстание было ответом на заговор роялистов и что оно проводилось силами всей Франции, при полном единодушии парижан и провинциалов. Значит, нечего думать и гадать. Восстание – необходимая мера, ответ на измену, акт спасения для всех честных французов. И одно из последствий этого акта – избрание его, Дантона, «…двадцатью пятью миллионами людей, самых свободных и могущественных в мире…» на должность «…министра революции…».
Крупными и смелыми мазками рисует Жорж свой политический портрет:
«…Пост, на который я был призван славным голосованием нации, куда я проник сквозь брешь, пробитую в Тюильрийском дворце в тот момент, когда грохот пушек стал последним доводом народа, не изменил меня: в должности министра я остаюсь прежним председателем кордельеров, сделавших так много в революционные дни – от 14 июля 1789 года до 10 августа сего года. Судьи Франции (читай: все граждане Франции) найдут меня тем же человеком, все мысли которого направлены к политической и личной свободе, охране законов и общественному спокойствию, единству восьмидесяти трех департаментов, процветанию государства и благополучию французского народа, и не к химерическому равенству имуществ, но к равенству прав и счастья…»
Так, подчеркивая, что он неотделим от народа, совершившего революцию, Дантон одновременно заверяет собственников, что он отнюдь не опасный человек, не смутьян, не «уравнитель» – он добрый и добродетельный буржуа, превыше всего ставящий «общественное спокойствие» и «процветание государства».
И в конце послания, увещевая судей, он повторяет Франции почти буквально то, что восемь дней назад говорил Парижу:
«…Обратите против изменников, против врагов родины и общественного благополучия острие меча закона, которое хотели направить вашими руками против апостолов свободы. Там, где начинается законное правосудие, прекращается суд народа».