А через два дня автор этой прокламации произнес в Собрании зажигательную речь, обращенную через головы депутатов к парижскому народу:
– Наши враги заняли Лонгви. Но Лонгви – это еще не вся Франция. Наши армии еще целы…
Прежде всего оратор предостерегает от безнадежности, отчаяния, упадка. Нечего расклеиваться! Если парижане и федераты мощным усилием сумели сбросить деспотизм в столице, то движение всей нации наверняка вышвырнет интервентов!..
Дантон подчеркнул, что уже призваны тридцать тысяч новобранцев в центральных департаментах. Набор будет продолжен, охватывая и столицу и провинцию. Нынешняя война должна стать общенародной. Но для этого нужно мобилизовать все силы.
– Когда корабль терпит бедствие, экипаж бросает в море все, что может увеличить опасность. Точно так же все, что может вредить нации, должно быть выброшено из ее недр, а все, что может послужить ей на пользу, должно быть передано в распоряжение муниципалитетов под условием вознаграждения собственников.
Дантон предлагает конкретные меры: назначить комиссаров, которые бы воздействовали на общественное мнение в департаментах, повсюду собирать ополченцев, в целях реквизиции оружия – провести домашние обыски, задерживать и подвергать аресту всех подозрительных, наладить постоянную связь между Парижем и остальной страной.
И главное – не медлить, действовать отважно, единым порывом!
– Разве мы имеем право ждать врага, укрывшись за стенами города, если наш авангард будет разбит? Мы все должны пойти навстречу ему! Без этих мер, без обращения к народу мы ничего не достигнем. Но французы захотели быть свободными, и они будут свободными!..
Горячие аплодисменты, почти непрерывно звучавшие на галереях для публики, показали, что голос трибуна был услышан.
Основная мысль этой речи, как и предшествующей ей прокламации, проста и ясна: спасение народа только в руках самого народа. И никакие крайности не должны останавливать патриотов, ибо родина превыше всего и во имя ее защиты с корабля революции нужно безжалостно выбросить все то, что мешает четкости его хода.
Не странно ли? Это говорит человек, который всего две недели назад предостерегал народ от «самосуда» и «неразумной мести», который становился в позу миротворца и хотел играть роль «третьей силы»!
Но все дело в том, что Жорж Дантон не был заурядным обывателем. При всех слабостях и пороках, свойственных ему и его классу, он оставался большим революционером, великим, мастером революционной тактики. И когда наступил самый трудный час в жизни его страны, когда стали под угрозу все завоевания буржуазной революции, он сделал все, чтобы предотвратить катастрофу, предотвратить хотя бы ценою столь нелюбимых им «крайних мер».
Умеренные никогда не простили Дантону этих дней. В их глазах он навсегда остался «кровожадным чудовищем». Его не спасло даже то, что в своей речи он дважды попытался оградить права собственников.
Зато Коммуна приветствовала Жоржа, как своего, и последовала всем тем советам, которые прямо или в завуалированной форме он ей преподнес.
– Измена!.. Париж оцепенел.
Закрылись кафе и зрелищные предприятия. Повсюду дефилировали патрули. Выезд из города был запрещен. Удвоенные караулы несли круглосуточное дежурство у всех застав.
– Измена!..
Это слово змеей ползло по улицам и площадям, заползало во дворы, в дома, в квартиры…
Забитые ставни, погашенные огни, вымерший город…
В ночь с 29 на 30 августа по приказу Коммуны были проведены повальные обыски. Искали оружие. Новые сотни арестованных размещались по тюрьмам…
Непрерывно трубили военные горны. Сборы, сборы, сборы. Срочно сформированные отряды ополченцев шли на фронт. Под Парижем возводили укрепленную линию обороны – рыли окопы, поднимали насыпи.
В провинции, набирая добровольцев, яростно орудовали комиссары Дантона, в большинстве – старые кордельеры. К министру шли бесконечные жалобы. Жаловались на грубость комиссаров.
Дантон смеялся.
– Они, вероятно, думали, что мы пошлем им барышень!..
На пороге был сентябрь 1792 года…
Утром 2 сентября, в воскресенье, по столице разнеслась весть:
– Верден пал.
Известие было преждевременным. Город еще держался. И все же обостренное чутье не обмануло парижан. Судьба крепости была уже решена. В результате измены, после убийства мужественного коменданта Борепера, Верден капитулировал именно в этот день.
Оцепенение сменилось паникой. Слухи нарастали. Уже утверждали, что занят Шалон, что прусская кавалерия мчится к Парижу, что через два-три дня все будет кончено.
Коммуна обратилась к парижанам с воззванием:
«К оружию, граждане, враг у ворот! Немедленно собирайтесь на Марсовом поле!»
Члены Коммуны разошлись по своим секциям.
Ровно в девять утра приступила к работе Ассамблея.
Обстановка заседания была нервозной. Взволнованные, растерянные жирондисты не могли не одобрить мер, принятых санкюлотами.
Прибыла делегация из Ратуши. Коммуна предлагала в этот грозный час объединить все усилия.
И тут на ораторской трибуне появился Дантон.
Он был спокоен и грозен.
Это был его час.
Никогда еще голос его не звучал так уверенно и так громко.
Он произнес речь, обессмертившую его имя.
Первые фразы оратора заставили Ассамблею встрепенуться и устыдиться:
– С чувством глубокого удовлетворения я, как министр свободного народа, спешу сообщить вам радостную весть: спасение отечества не за горами. Вся Франция пришла в движение, все горят желанием сражаться…
Часть народа уже готова лететь к границам; часть – останется рыть траншеи; остальные, вооруженные пиками, будут охранять внутреннюю безопасность…
Это были прекрасные, мужественные слова. Кто мог бы выбрать более верный тон речи? Растерянности оратор противопоставил твердость, сомнениям – веру в победу.
– Париж готов всецело поддержать великие усилия народа. Сейчас, когда я говорю с вами, комиссары Коммуны торжественно призывают граждан вооружаться и идти на защиту родины.
В этот решительный момент, господа, вы можете открыто признать, как велика заслуга Парижа перед всей Францией.
Национальное собрание, со своей стороны, должно стать подлинным Военным комитетом.
Мы просим вашего содействия в работе; помогите нам направить по должному пути этот великий народный подъем, назначайте дельных комиссаров, которые будут нам помогать в этих великих мероприятиях.
Мы требуем смертной казни для тех, кто откажется идти на врага или выдать имеющееся у него оружие. Необходимы меры беспощадные. Когда отечество в опасности, никто не имеет права отказаться служить ему, не рискуя покрыть себя бесчестьем и заслужить имя предателя отчизны.
Мы требуем, чтобы были изданы инструкции, указывающие гражданам их обязанности.
Мы требуем, чтобы были посланы курьеры во все департаменты – оповестить граждан обо всех декретах, издаваемых вами…
Последние слова речи, которых не могли заглушить восторженные крики и рукоплескания, воспринимались как пламенный призыв, как подлинный гимн мужеству:
– Набат, уже готовый раздаться, прозвучит не тревожным сигналом, но сигналом к атаке на наших врагов. Чтобы победить их, нам нужна смелость, смелость, еще раз смелость – и Франция будет спасена!..
Дантон чувствовал, какое впечатление произвела его речь. Спускаясь с трибуны, он заметил:
– Я хорошо их воодушевил; теперь мы сможем рвануться вперед!
Законодательное собрание не рискнуло отвергнуть ни одного из предложений министра юстиции. Все они были приняты под взрывы аплодисментов.
Более ста семидесяти лет прошло с тех пор. Давно погребены историей мелкие делишки Жоржа Дантона, его житейские интересы, его неровное, противоречивое поведение в политике.