Дантон иронически поднял брови.
– Сообщите об этом Робеспьеру, Марату и их поклонникам.
Ламет терял выдержку.
– Но, наконец, вы, Дантон, чего вы желаете и что вы можете?
Наступило продолжительное молчание. Наконец, твердо произнося каждое слово, Жорж сказал:
– Вы спрашиваете меня, что я могу и чего хочу? Я отвечу вам вопросом на вопрос: что может сделать даже самый популярный человек в положении, в котором мы находимся? Кончим наш разговор. Я не хочу казаться ни лучше, ни чище, чем я есть на самом деле. Я доверяю вам. Так вот мои мысли и намерения: не будучи согласен с вами, что король безупречен, я считаю все же справедливым и целесообразным вырвать его из этого положения, в котором он находится. Я постараюсь осторожно и смело сделать то, что смогу. Я сделаю все возможное, если у меня будет хоть один шанс на успех. Но если я потеряю всякую надежду, объявляю вам: я не желаю, чтобы моя голова пала вместе с его головой. Я буду среди тех, кто его осудит.
– Но зачем вы, Дантон, – воскликнул Ламет, – прибавили эти последние слова?
– А для того, чтобы быть искренним, как вы от меня требовали. Впрочем, – резко оборвал он, – довольно об этом. Подумайте лучше о себе…
Так описал Теодор Ламет много времени спустя тот разговор, который он якобы имел с Дантоном в конце октября 1792 года. Что здесь правда и что вымысел? Установить это невозможно. Однако, пожалуй, правды больше, чем вымысла. Совсем посторонние этому разговору факты и документы в общих чертах подтверждают главную нить рассказа Теодора Ламета.
Судьба короля занимала в те дни не только частных лиц.
Она волновала весь Париж, всю Францию, всю Европу.
И голодные санкюлоты, забывая личные печали и нужды, все свое внимание отдавали Конвенту – священному алтарю народных представителей, где эта судьба должна была вскоре решиться.
Вскоре – так думал народ, так считали его избранники, демократы-якобинцы. Иначе быть не могло – ведь король главный преступник: на его совести лежат тысячи жизней – жертв Марсова поля, Нанси, Тюильрийского дворца. Без наказания вероломного тирана республика не может быть ни утверждена, ни упрочена…
Но жирондисты, верховодившие в Конвенте, рассуждали совершенно иначе. С горем пополам согласившись на ниспровержение монархии, они вовсе не хотели зла бывшему монарху. Он был нужен им как заложник, как инструмент, с помощью которого они могли бы постоянно давить на своих врагов. Кроме того, они совершенно не чувствовали уверенности в незыблемой прочности республики: восстановление королевской власти казалось им вполне вероятным. И прав был Робеспьер, утверждавший, что друзья Бриссо выглядели «республиканцами при монархии и монархистами при республике» – последнее они ежедневно и ежечасно доказывали своим поведением.
В течение второй половины сентября и всего октября жирондисты вели бешеные атаки против Горы, «триумвиров», демократического Парижа – где уж тут было заниматься делом Людовика XVI!
Законодательный комитет, которому надлежало подготовить вопрос о короле, тратил бесконечные недели на изучение тонкостей судебной процедуры и выслушивание длинных докладов. Бриссотинцы стремились упрятать короля за конституцию 1791 года, доказывая, что он неприкосновенен, а вследствие этого не может быть и судим.
Первый удар по планам Жиронды нанесла знаменитая речь Сен-Жюста.
Четырнадцатого ноября этот холодный юноша своим строгим, логическим красноречием вдребезги разбил все хитросплетения и аргументы противников.
Сен-Жюст утверждал, что короля вовсе не следует судить с точки зрения обычного права. Дело идет не о судебном процессе, а о политическом акте: Людовик XVI – враг целой нации, и к нему должно применить только один закон – закон военного времени…
После этой речи, тем более сильной, что произнес ее совсем еще молодой и никому не известный депутат, Конвент дрогнул. Казалось, он сейчас же провозгласит себя судебной палатой и вынесет решение о процессе.
Но тут на трибуне появился Бюзо, бездушный и едкий обожатель Манон Ролан.
Бюзо выступил с неожиданным заявлением. Он потребовал, чтобы в случае открытия процесса речь шла не об одном Людовике, а обо всех Бурбонах, включая Марию Антуанетту и Филиппа Эгалите…
Страшный, коварный маневр! Надевая на себя личину пылкого республиканизма, Бюзо хотел, сильно расширив и затянув на неопределенное время обвинение, спасти короля. Кроме того, он уязвлял депутатов Горы: ведь Филипп Эгалите сидел среди монтаньяров!
Но не это показалось всем особенно странным, почти невероятным. Поразительным было то, что Бюзо поддержал его самый завзятый враг, один из «триумвиров», признанных вожаков Горы, одним словом… Жорж Дантон!..
Монтаньяры ничего не могли понять. И не мудрено. Понять поведение Жоржа можно было, лишь зная то, о чем они не имели тогда ни малейшего представления.
Предложение Бюзо было поставлено на голосование…
Беда всегда приходит неожиданно. Именно в те дни, когда Жиронда считала себя выигравшей схватку, а Дантон полагал, что почти выполнил обещание, данное Теодору Ламету, всех их настиг новый удар, удар внезапный и неотвратимый.
20 ноября в Тюильрийском дворце был обнаружен вделанный в стену железный шкаф. В этом потайном сейфе, как выяснилось, король хранил самые секретные документы. И вот они выплыли из тьмы на свет, марая комьями липкой грязи еще вчера самых уважаемых людей.
Здесь оказалась переписка Людовика с Мирабо и с начальником тайной полиции Омером Талоном, тем самым Талоном, который когда-то субсидировал Жоржа и которому Жорж затем помог выехать в Англию. Были найдены также весьма недвусмысленные письма Лафайета, Талейрана и… Дюмурье.
Сразу стало ясным до предела то, о чем раньше только догадывались. Картина подкупа и измены, свивших себе гнездо еще в Учредительном собрании и унаследованных новой Ассамблеей, раскрылась перед глазами изумленных депутатов.
Беда жирондистов усугублялась еще и тем, что министр внутренних дел Ролан, которому был сделан донос о сейфе, не поставив никого в известность, лично извлек из него документы и лишь после просмотра предъявил их Конвенту.
Скрыл ли что-либо Ролан? Вещь вполне вероятная. В бумагах могли оказаться материалы, компрометирующие жирондистов. Но так или иначе самонадеянный министр навлек на себя подозрения и гнев Горы.
Это был гнев всего Парижа, всех санкюлотов.
Якобинцы разбили бюст Мирабо, украшавший зал их заседаний, портрет Мирабо в Конвенте был завешен. Против Талона, находившегося в Лондоне, возбудили судебное дело и арестовали кое-кого из его родственников и агентов. Правда, с судом над ним не спешили: пришлось бы привлечь к делу многих влиятельных лиц, в том числе Дюмурье.
Что касается Дюмурье, то жирондисты приложили все старания для его реабилитации. Генерал был им нужен, и они ни за что не хотели им жертвовать.
В целом открытие железного шкафа разрушало все их планы. Теперь процесс короля становился неотвратимым. После властного требования со стороны новой Парижской коммуны, после блестящей речи Робеспьера, в которой он использовал и развил все аргументы Сен-Жюста, большинство добилось постановления:
«Конвент будет судить Людовика Капета».
Речи Робеспьера Дантон не слышал: 3 декабря его уже не было ни в Конвенте, ни в Париже.
Ему лично железный сейф не сулил никаких приятных находок. Его не воодушевляли ни имя Мирабо, ни имя Талона – то, что было в прошлом связано с этими именами, не слишком хотелось будоражить. И если жирондисты сумели выгородить Дюмурье, его, Дантона, – он знал это наверняка – они выгораживать не станут.
В отношении королевского дела у него тоже не оставалось надежд. Теперь он видел, что открытию процесса никто и ничто не помешает. А если процесс начнется, он кончится только казнью Людовика – это казалось почти несомненным.