Отряды национальных гвардейцев двигались к Конвенту. По дороге, на перекрестках и у мостов, они устанавливали дежурные караулы.
В течение двух-трех часов весь Париж оказался под властью повстанцев.
В полдень Анрио приказал дать несколько выстрелов из сигнальной пушки.
Никогда еще от начала своего существования Конвент не переживал столь суматошных часов.
Никто не сидел на месте, все носились по залу, кричали и перебивали друг друга.
Министр внутренних дел и мэр, вызванные для отчета, удовлетворительных объяснений дать не могли. Да, в Париже неспокойно; да, заставы закрыты и вооруженные патрули дефилируют по улицам; но кто в силах здесь что-либо сделать?..
Возмущенные лидеры Жиронды требуют наказания «преступных элементов». Монтаньяры свистят, топают ногами и бурно протестуют против попыток оклеветать народное движение…
– Кто приказал ударить в набат? – допытывается Верньо,
– Кто? Сопротивление гнету! – раздается ответ из верхних рядов.
На трибуне Дантон. Он говорит грозно и резко, он «подобен Нилу, выходящему из берегов». Однако выводы его крайне умеренны. Он не требует ничего, кроме ликвидации Комиссии двенадцати.
«Государственные люди» готовы схватиться за якорь спасения. Жирондист Рабо отвечает Дантону:
– Ну хорошо. Пусть Комиссии больше не будет, а производство всех розысков перейдет к облеченному нашим доверием Комитету!
Это запоздалая попытка к примирению: оратор готов капитулировать перед «Комитетом Дантона».
Но Рабо перебивают и стаскивают с трибуны. Никаких компромиссов с прихвостнем Дюмурье!
Гора, чувствуя, что восставшие санкюлоты – ее верная опора, остается непреклонной.
У решетки для петиционеров одна за другой проходят делегации от Коммуны, секций, Революционного комитета.
Делегаты требуют ареста жирондистских лидеров, обуздания мятежей в южных департаментах, разрешения продовольственных трудностей. Они не забывают персонально назвать двадцать два имени ненавистных им членов Конвента, а также имена министров Лебрена и Клавьера.
Хитрый Барер, переглянувшись с Дантоном, поднимается на трибуну. От имени Комитета общественного спасения он вносит ловко составленный проект. Он предлагает ликвидировать Комиссию двенадцати и предоставить вооруженные силы Парижа в руки Конвента.
Внешне проект достаточно революционен. Но по существу это попытка обезглавить восстание.
Ибо упразднением Комиссии двенадцати, которой фактически и так уже не существует, Барер, как и раньше Дантон, рассчитывал предотвратить арест главарей Жиронды; требуя же передачи военных сил под начало Конвента, он надеялся обессилить повстанцев и сделать хозяином положения большинство Ассамблеи, то есть «болото» и тех самых жирондистов, против которых было поднято восстание.
План Барера сразу же разгадывает Робеспьер и раскрывает его смущенному Конвенту.
В тоске застыли жирондисты на своих местах.
– Делайте же ваш вывод! – раздраженно кричит Верньо.
– Да, я сделаю свой вывод, – спокойно отвечает Робеспьер, – и он будет направлен против вас. Мой вывод – это обвинительный декрет против всех сообщников Дюмурье, против всех тех, кто был обличен здесь петиционерами!..
Слова Неподкупного прозвучали в настороженной тишине, как смертный приговор Жиронде.
И все же к концу заседания торжествует не Робеспьер, а Дантон. Стараниями Барера и других «миротворцев» день 31 мая заканчивается именно так, как желает великий соглашатель.
Два темных глаза неутомимо следят за событиями дня. Глаза принадлежат женщине под густой вуалью, которая ни за что не хочет быть узнанной.
Где только не побывала она сегодня! Ей довелось даже проникнуть в Конвент, и здесь, в течение нескольких часов меряя нервными шагами комнату для петиционеров, она прислушивалась к тому, что происходило в главном зале.
Ей удалось вызвать Верньо и говорить с ним.
Она собиралась выступить у решетки Конвента.
А затем почти до ночи она бродила в окрестностях Тюильри, выспрашивая постовых, канониров и случайных наблюдателей.
Это была Манон Ролан.
Она страшилась за судьбу своей партии и участь своего супруга. Сначала она думала ходатайствовать о бывшем министре перед Конвентом, но затем, когда Верньо отговорил ее от этого, побежала пристраивать старика у друзей в безопасном месте.
В сумерках Манон вернулась на Карусельную площадь и была поражена полной переменой декораций.
Батальоны, весь день стоявшие у дворца, словно растворились в воздухе, остались лишь незначительные посты. В затихшем зале свет был погашен: значит, заседание окончилось.
Не веря своим глазам, Манон обратилась к группе санкюлотов:
– Что, граждане, неужели все прошло хорошо?
– О, как нельзя лучше! Они перецеловались и вон там, у дерева Свободы, спели «Марсельезу»…
У Манон стучало в висках.
«Перецеловались… Спели „Марсельезу“… Уж не бред ли все это?..»
Дальнейшие расспросы подтвердили услышанное. Да, депутаты пришли к соглашению. Комиссия двенадцати распущена, все ее дела переданы Комитету общественного спасения, но никто из бриссотинцев не обижен. Все они, провожаемые волонтерами из буржуазных секций, спокойно разошлись по своим квартирам…
Ничего другого, как идти к себе домой, не оставалось и Манон Ролан. Ей хотелось плакать от радости. Правда, радость была отравлена тем, что виновником ее оказался ненавистный Дантон…
На душе у Манон все же было неспокойно…
Кто совершенно спокойно спал в ночь на 1 июня, так это Жорж Дантон.
Давно уже он не испытывал такого удовлетворения, как сегодня. Недаром он, Барер и их единомышленники потрудились до седьмого пота. Как ни лезли на рожон эти идиоты бриссотинцы, они все-таки спасены. Мало того: его Комитет, присвоив все функции уничтоженной Комиссии двенадцати, еще более усилил свою власть. Теперь он, Жорж, действительно на коне! Сколько ни спорили и ни кричали, как ни возмущались крайние, «болото» в последний момент поддержало своего вождя и послушно проголосовало за предложение Барера…
Значит, все в порядке. Так будет и впредь.
Всегда использовавший силу народа, Дантон забыл на этот раз, что народ – несокрушимая сила, что народ имеет свой могучий голос, голос, перед которым не устоят ни одна Комиссия и ни один Комитет. Он забыл, что битва еще не кончена, что за сегодняшним днем неизбежно наступит завтрашний, что за маем следует июнь.
А новый день, заря которого уже начинала заниматься на бледном небе, готовил соглашателю и его подопечным много неожиданного и неприятного…
В то время как Жорж наслаждался сладкими сновидениями, Революционный комитет, Коммуна и клубы бодрствовали.
В Ратуше и у якобинцев происходили оживленные дебаты.
Варле выражал недовольство результатами дня и обвинял во всем Шомета и Паша. Мэр, облеченный законной властью, – только препятствие для восстания! Ему бы вообще не следовало выходить из дому!
Эбер возражал. Он, напротив, считал, что день 31 мая пропал даром лишь вследствие излишней торопливости Революционного комитета.
Но споры и распри вряд ли могли что исправить.
Это хорошо понимал Билло-Варенн, который так резюмировал у якобинцев суть дела:
– Пока все проведено только наполовину… Главное – не дать, чтобы народ остыл…
К шести часам утра 1 июня в этом смысле и было составлено воззвание Революционного комитета к.48 секциям.
Подчеркивая, что первая, предварительная победа одержана, что жирондистской Комиссии больше не существует, воззвание предостерегало граждан от излишней самоуспокоенности. То, что сделано, – это лишь начало. «По тому, что народ совершил вчера, можно предвидеть то, что он совершит сегодня. Граждане, оставайтесь в полной боевой готовности!»