Самое обидное, что Робеспьер со своими компаньонами, раньше презрительно кривившиеся при слове «диктатура», сейчас действуют вовсю и, используя его, Жоржа, идею, превращают Комитет в единоличный орган власти. И вот что сказал недавно Сен-Жюст, если верить газетам:
«Нельзя дольше щадить врагов нового строя: свобода должна победить какой угодно ценою… Нужно наказывать не только предателей, но и равнодушных; надо наказывать всякого, кто безразличен к республике и ничего не делает для нее…»
Нет, Жорж чувствует, что здесь, вблизи от столицы, он никогда не вылечит нервов.
Тринадцатого октября он отправляет в Конвент прошение об отпуске по болезни и, не дожидаясь ответа, едет в Шампань.
Снова Арен. Всегда Арен. Тихая, немного сонная, совсем спокойная жизнь…
С утра – халат. Прогулки по парку. Осмотр конюшен и амбаров. Завтрак, обед и ужин – во дворе, прямо под деревьями. Полуденная дремота. Разговору – десять слов в день.
Халат снимается лишь тогда, когда нужно сходить в нотариальную контору, чтобы заполнить очередной контракт о приобретении нового участка земли. За пару недель Дантон совершает восемь таких приобретений на сумму в несколько тысяч ливров. Это немного, но каждая покупка радует сердце и глаз.
Когда с ним пытаются заговорить о политике, он сатанеет.
– Не мешайте моему покою! Никто не имеет права требовать отчета в моем безделье!..
И все же… О проклятье!.. Нет, видимо, ему никуда не уйти, нигде не спрятаться от того, что преследует, как неотвратимый рок. Нигде…
Жорж сам вырывает газету из рук соседа.
Да, верно… Жирондисты казнены. Все – и Бриссо, и Ласурс, и Верньо, и многие другие… Казнена бывшая королева, Мария Антуанетта… Казнен Лебрен, бывший министр иностранных дел, с которым Жорж был так близок… Казнен – о небо! – герцог Орлеанский, которого не спасла его новая фамилия «Эгалите»…
Кровавые круги плывут перед глазами Дантона. Каждый день – новые вести. Вот на плаху вступила Манон Ролан, а вот и старый Байи – всего за несколько дней до казни Антуана Барнава…
Все они в прошлом – враги Дантона. Но почему же его вовсе не радует их гибель? Почему его вообще ничто больше не радует?..
В ноябре неожиданно приезжает близкий родственник Жоржа, Мерже. Его срочно прислал из Парижа Куртуа. Дело совсем плохо. Друзей Дантона громят по всей линии, о нем самом распускают слухи, будто он бежал в Швейцарию, над головами всех их нависла смертельная угроза.
– Робеспьер и его сторонники решили тебя доконать. Торопись…
Дантон пожимает плечами.
– Неужели они хотят моей смерти? Они не посмеют!..
Потом хватает Мерже за руку.
– Поезжай, скажи Робеспьеру, что я не замедлю его уничтожить! Его и всю его свору!..
Но где-то в глубине души голос, слышный одному только Жоржу, шепчет тихо, но внятно: – Я исчерпал себя.
10.
ЛИЦОМ К ЛИЦУ
(НОЯБРЬ 1793 – МАРТ 1794)
Мир или перемирие?
Максимилиан пересек улицу Сент-Оноре в том месте, где переходил ее обычно, и, как обычно, машинально взглянул на шпиль якобинской церкви. Шпиль был едва различим: наступали сумерки, а уличное освещение в этом году не баловало жителей столицы.
Было не только темно, но и зябко. Фример – «месяц изморози» – подходил к середине. Сильные холода еще не наступили, но уже чувствовалось первое дыхание ранней декабрьской стужи.
Парижане знали: зима будет суровой. Ибо беда не приходит в одиночку. Если нет хлеба – не купишь и овощей, если нет топлива – жди лютых морозов.
На улицах молчаливый людской поток не убывал ни днем, ни ночью. Люди двигались медленно, а больше стояли. Стояли с вечера до зари и с зари до полудня. Слово «хвост» получило новый смысл. И когда говорили: «Становись в хвост!» – каждый понимал, что это значит. Хвосты были и у булочных, торговавших исключительно «хлебом равенства», и у мясных магазинов, которые часто не торговали ничем, и на рынках, оскудевших сверх всякой меры.
А тут еще на глазах у измученных женщин жирные молодчики выволакивали из лавок коровьи и бараньи туши, а потом лавки запирались на замки: мяса нет. Все знали, куда уходят продукты: столы богачей были постоянно переполнены снедью, купленной по спекулятивным ценам…
Максимилиан Робеспьер также знал все это, знал очень хорошо. Его квартирная хозяйка, гражданка Дюпле, каждое утро за чашкой кофе посвящала своего жильца в очередные трудности жизни и знакомила со слухами, циркулировавшими по городу.
Да что там слухи! Ему, как главе правительства, было известно, разумеется, гораздо больше. Слухи, отклики общественного мнения лишь укрепляли и обостряли его невеселые мысли.
Правда, Максимилиан мог быть многим доволен. И гордость, которую по временам, выступая в Конвенте, он испытывал, была законной. За последние месяцы революционное правительство проделало поистине титанический труд. Огненное кольцо контрреволюции было успешно прорвано. Новая армия, созданная невероятной энергией и волей, гнала неприятеля от границ. Уже сломлена большая часть антиправительственных мятежей – взят Лион, не сегодня-завтра будет освобожден Тулон, почти замирена Вандея. Окончательно сброшены со счетов жирондисты: их лидеры вместе с последышами фельянов сложили головы на эшафоте. В целях облегчения нужды народа декретирован всеобщий максимум – проведена нормировка цен на предметы первой необходимости. Центральная продовольственная комиссия разрабатывает новые меры, направленные на ликвидацию голода и его последствий.
Все это показывало, что «Комитет Робеспьера» хорошо знает свое дело и вполне достоин доверия патриотов.
Но чем больше побед одерживало правительство, тем очевиднее становилось Неподкупному, что прежнему единству монтаньяров приходит конец. Зрела новая междоусобная борьба, еще более тяжелая, чем прежде. И конечные результаты этой борьбы было трудно предвидеть.
В самом начале осени Робеспьер с беспокойством обратил внимание на две группировки, две фракции, отделявшиеся справа и слева от руководимого им правительственного большинства. Во главе правой фракции стоял Дантон, во главе левой – Эбер. Правые, несмотря на свои трескучие фразы, явно стремились замедлить революцию и остановить ее ход. Левые, напротив, вызывали постоянные сверхреволюционные эксцессы и обвиняли правительство в «модерантизме»[31].
Дантона, равно как и его друзей, Неподкупный знал давно и успел составить о них вполне определенное мнение. Что же касается левых, то знакомиться с ними пришлось в ходе борьбы. Эбер и Шомет были крайне неприятны Робеспьеру. Он видел в них наследников «бешеных». И все же, строго анализируя общую обстановку и задачи дня, Максимилиан кое-чему научился у левых и кое-что перенял от них, прочно введя в арсенал своей политики.
Так, прежде относясь с большим недоверием к террору, теперь Робеспьер сделал террор краеугольным камнем всей своей системы. Он понял, что в дни войны и контрреволюционной угрозы террор призван сыграть одну из главных ролей. Террор, полагал Максимилиан, должен дополнить добродетель, стать ее охранителем и защитником.
Однако вскоре стало ясно, что уступки Неподкупного не могут удовлетворить эбертистов. В то время как Дантон покинул поле боя, Эбер начал нажимать на революционное правительство с особенной силой. При этом Максимилиан уловил крайнюю непоследовательность эбертистов: с одной стороны, они ратовали за безудержный террор, с другой, – когда террор был установлен, стали требовать возвращения к строго конституционному режиму.
Становилось ясно, что главная цель Эбера та же, которую незадолго перед тем ставил Дантон: свергнуть его, Робеспьера, и самому утвердиться у власти.