– Они оказались смелее, чем я думал.
С утра Париж был в оцепенении. Люди не верили своим ушам. Так вот на кого революция подняла руку! На Демулена – человека 14 июля, на Дантона – человека 10 августа! Кто же еще арестован?.. Называют Филиппо и Делакруа… Всех их свезли в Люксембургскую тюрьму…
Впрочем, удивление было недолгим. Тружеников ждали обычные заботы. В конце концов кто такой Дантон? О Дантоне они давно уже стали почему-то забывать…
Робеспьер и Сен-Жюст могли не беспокоиться об общественном мнении.
Иное дело – Конвент.
Здесь Комитеты ждали противоборства, и ожидания их не были обмануты.
Едва лишь началось заседание 11 жерминаля (31 марта), как на трибуну поднялся Лежандр.
– Граждане, – с волнением сообщил он, – сегодня ночью арестованы, четверо членов Конвента. Один из них – Дантон. Имен других я не знаю; да и что нам до имен, если они виновны? Но я предлагаю, чтобы их вызвали сюда, и мы сами обвиним или оправдаем их… Я верю, что Дантон так же чист, как и я.
Послышался ропот. Кто-то потребовал, чтобы председатель сохранил свободу мнений.
– Да, – ответил Тальен, – я сохраню свободу мнений, каждый может говорить все, что думает. Мы все останемся здесь, чтобы спасти свободу.
Это было поощрение Лежандру и угроза его противникам.
Один из депутатов попробовал протестовать: предложение Лежандра создавало привилегию. Ведь жирондисты и многие другие после них не были выслушаны, прежде чем их отвели в тюрьму. Почему же должны быть два разных подхода?..
В ответ раздался свист и топот. И вдруг послышались крики:
– Долой диктаторов! Долой тиранов!
Робеспьер, бледный, но спокойный, ждал и внимательно прислушивался. Когда положение стало угрожающим, он взял слово.
– По царящему здесь смущению легко заметить, что дело идет о крупном интересе, о выяснении того, одержат ли несколько человек верх над отечеством… Лежандр, по-видимому, не знает фамилий арестованных лиц, но весь Конвент знает их. В числе арестованных находится друг Лежандра Делакруа. Почему же он притворяется, что не знает этого? Потому, что понимает: Делакруа нельзя защищать, не совершая бесстыдства. Он упомянул о Дантоне, думая, вероятно, будто с этим именем связана какая-то привилегия. Нет, мы не хотим никаких привилегий, мы не хотим никаких кумиров. Сегодня мы увидим, сумеет ли Конвент разбить мнимый, давно сгнивший кумир, или же последний, падая, раздавит Конвент и французский народ… Я заявляю, что всякий, кто в эту минуту трепещет, преступен, ибо люди невиновные никогда не боятся общественного надзора…
Раздались аплодисменты. Оратор овладевал настроением Конвента. Он продолжал:
– Именно теперь нам нужны мужество и величие духа. Люди низменные и преступные всегда боятся падения им подобных, потому что, не имея перед собой ряда виновных в виде барьера, они остаются более доступными для опасности; но если в этом собрании есть низменные души, то есть здесь и души героические, ибо вы руководите судьбами земли.
Эта умело построенная и вовремя сказанная речь решила исход борьбы в Конвенте. Никто не осмелился оспаривать слов Робеспьера. Лежандр отступил и пробормотал несколько трусливых извинений.
Тогда поднялся Сен-Жюст и среди гробового молчания прочитал обвинительный акт.
Этот акт был плодом коллективного творчества. Много бессонных ночей стоил он Неподкупному и его юному другу.
Давно уже Робеспьер собирал материалы против Дантона. Он систематически заносил в свои блокноты наблюдение за наблюдением, штрих за штрихом. И вот теперь он передал эти драгоценные заметки в неумолимые и верные руки. Сен-Жюст составил из них документ в форме обращения к Дантону. Когда он читал, казалось, что обвиняемый находится в зале.
Сен-Жюст ничего не забыл своему отсутствующему врагу. И интриги с Мирабо, и деньги, полученные от двора, и попытки спасти королевское семейство – все, как в калейдоскопе, проходило перед изумленным Конвентом. Переговоры с Дюмурье… Союз с Жирондой… Двусмысленная кампания «мира» и «милосердия»… Шашни с подозрительными иностранцами… Непомерное увеличение личных богатств… Здесь было все, все, кроме того, что хоть в какой-то мере могло обелить подсудимого или объяснить его поступки.
Особенно резко заклеймил Сен-Жюст оппортунизм Дантона.
– Как банальный примиритель, ты все свои речи начинал громовым треском, а заканчивал сделками между правдой и ложью. Ты ко всему приспособлялся!..
Ты говорил, что революционная мораль – проститутка, что слава и потомство – глупость, что честь – смешна; это воззрения Катилины. Если Фабр невиновен, если были неповинны Дюмурье и герцог Орлеанский – что ж, значит нет вины и за тобою.
Я сказал более чем достаточно. Ты ответишь перед судом.
Никто не возразил Сен-Жюсту. Собрание, усмиренное Робеспьером и добитое обвинительным актом, послушно выдало потребованные головы.
Партия в Конвенте была выиграна.
Оставалось разыграть последнюю часть страшной игры: партию в Революционном трибунале.
11.
СМЕРТЬ И ПРЕОБРАЖЕНИЕ ЯКОБИНЦА ДАНТОНА
(АПРЕЛЬ 1794 – АПРЕЛЬ 1964)
Мужайся, Дантон!
Всех четверых арестованных почти одновременно доставили в Люксембургскую тюрьму. Встречали их бурно.
Заключенные – в большинстве роялисты – насмешливо аплодировали. Еще бы! Сам основатель революционного правительства и трибунала прибыл сюда в окружении своей свиты. Пусть-ка теперь попляшет!
Указывая на мрачную фигуру Делакруа, какой-то господин громко заметил:
– А из этого, пожалуй, вышел бы отличный извозчик.
Разумеется, всеобщее внимание привлекал Дантон. Видя удивленные лица, он расхохотался.
– Что, не ожидали? Ну да, это я, Дантон. Смотрите на меня внимательно. Ловкая штука! Я никогда не думал, что Робеспьер сможет так легко обойти меня. Надо отдавать должное врагам, когда они действуют, как государственные люди. – И снисходительно добавил: – Через несколько дней все вы будете на воле. Меня арестовали только за то, что я хотел вас освободить.
Это была пустая похвальба. Жорж сам не верил тому, что говорил. Развязной речью он пытался замазать неловкость положения. Среди такой массы людей – ни одного дружелюбного взгляда! Впрочем, нет. Он ошибается. Вон кто-то протискивается вперед и протягивает ему руку.
Дантона приветствовал американский республиканец Томас Пейн.
– То, что ты сделал для свободы и счастья своей родины, – сказал ему Жорж, – я тщетно пытался сделать для моей. Я был менее счастлив, но не более виновен. Меня посылают на эшафот – ну что ж, друзья, я пойду туда весело.
В этот момент послышался радостный крик. Красавчик Эро де Сешель, бросив игру в кости, бурно приветствовал своих соратников. Он попал сюда за две недели до них. Он сообщил, что Фабр д'Эглантин болен и находится в одиночной камере, а Шабо пытался отравиться, но неудачно: его отходили, чтобы сберечь для гильотины.
Когда арестованным вручили обвинительный акт, Демулен пришел в бешенство. Дантон принялся подтрунивать над своим впечатлительным другом. Затем обратился к Делакруа:
– Ну, что скажешь, мой милый?
– Скажу, что надо остричь волосы, чтобы их не трогал Сансон[33].
– Это будет штука, когда Сансон перебьет нам шейные позвонки.
– Я думаю, надо отвечать лишь в присутствии обоих Комитетов.
– Ты прав. Нужно стараться вызвать волнение в народе.
Камилл занялся письмами. Он писал своей нежной Люсили, орошая бумагу слезами.
Первое письмо еще дышало надеждой.
«Моя Люсиль, моя Веста, мой ангел, волею судьбы и в тюрьме взор мой вновь обращается к тому саду, в котором я восемь лет гулял с тобой. Виднеющийся из тюремного окошка уголок Люксембургского парка вызывает воспоминания о днях нашей любви… Мне нет надобности браться за перо для защиты: мое оправдание заключается целиком в моих восьми республиканских томах. Это хорошая подушка, на которой совесть моя засыпает в ожидании суда и потомства… Не огорчайся, дорогая подруга, моим мыслям; я еще не отчаялся в людях; мы еще побродим с тобой по этому парку…»