Моим исследованиям содействовали библиотеки Гарварда и Йейла, Джоан Норделл, Дж. Чесли Мэтьюс, Джим Ши, а также Нил и Анжелика Руденстайн, позволившие мне совместно с гидом Ким Цеко осмотреть их дом (бывший Элмвуд). Огромные благодарности за подробные консультации в области судебной энтомологии Робу Холлу, Нилу Хэскеллу, Борису Кондратьеву, Дэниэлу Майелло, Мортену Старкби, Джеффри Уэллсу, Ральфу Уильямсу и Марку Бенеке — в особенности за их лекции и новые идеи.
Особая признательность — хранителям истории дома Лонгфелло, где мы входили в комнаты, некогда занимаемые Дантовым клубом, и Американскому обществу Данте, прямому наследнику Дантова клуба по праву и по духу.
АРХИВ «ДАНТОВА КЛУБА»
УТРАЧЕННЫЕ ГЛАВЫ
АССАМБЛЕЯ
Пламя с трудом прорывало полусферу тьмы. По сути, костер всего лишь сгущал этот мрак, и невозможно было понять, гаснет он сам или темнее делается ночь.
К огню жались четверо, найдя в его сиянии тепло, защиту, а возможно, и некое подобие музы, что помогала в раздумьях коротать время. Обернутые в смесь греческих и римских лохмотьев, эти люди слились бы друг с другом до неразличимости, когда бы время не вылепило их черты столь отчетливо. Один из группы, ростом пониже прочих, держался в отдалении. Очевидно, он делал это нарочно — возможно, из почтения к старшим либо от неуверенности в собственном величии. То был Marcus Annaeus Lucanus, известный как Лукан,[104] и стоял он позади Publus Ovidius Naso, или Овидия из Сульмоны. Когда-то лирика Овидия побудила юного Лукана к сочинению. Головы этих двоих склонялись друг к другу, образуя неровный треугольник; учитель и ученик вели едва слышную и не предназначенную для записи беседу.
Лицо стоявшего в стороне Quintus Horatius Flaccus, или Горация, оставалось отчужденным, точно сей муж пребывал от прочих в великом удалении. При том сатирик из Венозы, первым в латинской поэзии давший пристанище греческому метру, в действительности находился в центре круга, и рука его покровительственно обнимала четвертого. Этот четвертый, единственный в обществе грек, был в великом собрании старше и представительнее прочих. Он казался выше, чему обязан был отнюдь не только росту, большая голова его уравновешивалась длинной густой бородой, и поэт эпоса возвышался над своими собратьями, покачивая, точно прутиком, тяжелым мечом. Для стороннего наблюдателя безмятежное лицо Гомера не выражало ни меланхолии, ни радости, а лишь то великое воплощение веры, что именуют ожиданием. Гомер ждал, как представлялось, терпеливее прочих.
Но что за ассамблея! Голова идет кругом от одной лишь мысли о философской беседе, коя только возможна меж этих поэтов. И все же великий Гомер явственно не выказывал интереса к разговору. Он целиком погрузился в ожидание, хоть ему и не суждено было увидеть того, чего он ждал. Когда бы слепота во времена оны не обрушилась на него, темнота леса все едино мешала бы зрению. И, тем не менее, Гомер явственно чувствовал, как с востока, из густых кустов появляется пятый. Увенчанный лаврами Publius Virgilius Marco, Вергилий из Мантуи, перейдя границу тьмы, присоединился к собравшимся у костра поэтам. Лик его казался бледен и вытянут от мысли о столь долгой разлуке с друзьями. Заговори он сейчас, у него дрожал бы голос. Вергилий возвращался от начала пути, коего не ведали прочие поэты; и никогда не изведают — так сложилось. Предвидя новые приказы отправляться в дорогу — приказы, кои нельзя отринуть, — Вергилий был более чем счастлив оттянуть их насколько возможно.