— Нет! Вы нужны папе, офицер Рей! — кричала Энни.
— Рей! — орал Стоунвезер, но в него уже летел стул, а в ухо впечатывался кулак.
Шеф Куртц ворвался в участок; всегда горчичного цвета лицо его сейчас полыхало багровым. Привратник волок следом три саквояжа.
— Хуже этого чертова поезда… — начал Куртц. — Что за черт подери! — едва уяснив ситуацию, заорал он на весь вестибюль, полный полицейских и детективов. — Стоунвезер?
— Они заперли Рея в «Могилах», шеф! — возмущенно объявил Стоунвезер; из распухшего носа у него текла кровь.
Рей сказал:
— Шеф, мне нужно срочно в Кембридж!
— Патрульный Рей… — начал Куртц. — Неужто вы влезли в мое…
— Потом, шеф! Сейчас не время!
— Отпустите его! — рявкнул Куртц на детективов, и те разлетелись от Рея по сторонам. — Всем окаянным мерзавцам явиться ко мне в кабинет! Сей же миг!
Оливер Уэнделл Холмс постоянно оглядывался, нет ли позади Теала. Дорога была пуста. За доктором никто не шел с самого подземного тоннеля.
— Лонгфелло… Лонгфелло, — повторял он. про себя, шагая по Кембриджу.
Затем увидал впереди, как Теал ведет по тротуару Лонгфелло. Поэт осторожно ступал по тонкому снегу.
С перепугу Холмс думал в тот миг лишь о том, как бы ему не свалиться без чувств. Нужно действовать — и без промедления. Потому он и заорал во все горло:
— Теал! — Странно, что от столь пронзительного вопля не вывалила из домов вся улица.
Теал обернулся, весьма настороженно.
Достав из-под полы мушкет, Холмс трясущимися руками наставил его на Теала.
Тот будто и вовсе не удостоил оружие вниманием. Он подвигал челюстью и, выпуская на волю, сплюнул на белый покров у себя под ногами мокрую сироту алфавита: F.
— Мистер Лонгфелло, доктор Холмс будет первый, — сказал он. — Он первый получит от вас воздаяние за все, что вы сделали. Он сделается нашим образцом для всего мира.
Теал взял Лонгфелло за руку, куда был вложен армейский револьвер, поднял ее и направил на Холмса.
Холмс подошел поближе, все так же направляя мушкет на Теала.
— Ни с места, Теал! А не то я выстрелю! Я буду стрелять! Отпустите Лонгфелло и забирайте меня.
— Это воздаяние, доктор Холмс. Все, кто самовольно покинул Божий суд, принуждены сейчас услыхать окончательный приговор. Мистер Лонгфелло, слушайте мою команду. Товьсь… целься…
Холмс твердо шагнул вперед и наставил мушкет Теалу в шею. В лице этого человека не было и унции страха. Он вечный солдат, ему нечего терять. Для Теала не существовало выбора, лишь безнадежное усердие, с коим он исполнял все, что проливается потоком сквозь человеческий род — в то время, либо в иное, — а после с шипением уносится прочь. Холмс передернулся. Он не знал, достанет ли у него подобного усердия, дабы отвести от Дана Теала судьбу, в которую затягивало сейчас его самого.
— Стреляйте, мистер Лонгфелло, — сказал Теал. — Стреляйте немедля! — Он взялся за руку Лонгфелло и обвил его пальцы своими. Тяжело сглотнув, Холмс отвел мушкет от Теала и наставил его на Лонгфелло. Поэт качнул головой. Теал в замешательстве отпрянул, утаскивая за собой пленника. Холмс твердо склонил голову.
— Я его убью, Теал, — сказал он.
— Нет. — Теал поспешно затряс головой.
— Да, Теал! И тогда он не получит своего воздаяния! Он будет мертв, он будет прах! — кричал Холмс, направляя мушкет выше, Лонгфелло в голову.
— Это невозможно! Он должен взять с собою прочих. Еще рано!
Холмс направил мушкет поточнее. Лонгфелло стоял с плотно закрытыми от ужаса глазами. Теал еще пуще затряс головой, и на миг подумалось, что он сейчас завизжит. Но вместо этого он обернулся, будто кто-то стоял за спиной, сперва налево, потом направо и, наконец, бросился бежать, бежать, что есть мочи от всех этих людей. Прежде чем он домчался до конца улицы, раздался выстрел, затем другой, разрыв повис в воздухе, смешавшись с умирающим криком.
Лонгфелло и Холмс не могли отвести глаз от зажатого в их руках оружия. Они обернулись на крик. Там в снежной постели лежал Теал. Горячая кровь текла из него, прорезаясь ручьем сквозь нетронутую белизну не желавшего этой крови снега. На мундире пузырились два красных пятна. Холмс опустился на колени, его ловкие руки взялись за работу — нащупывать жизнь.
Лонгфелло подобрался поближе.
— Холмс? Руки замерли.
С выпученными сумасшедшими глазами над Теалом стоял Огастес Маннинг — дрожа всем телом, стуча зубами и тряся пальцами. Он уронил ружье на снег у самых своих ног. Жесткой бородой указал на дом. Он очень старался собраться с мыслями. Прошла не одна минута, прежде чем он изрек нечто связное.
— Патрульные оставили мой дом много часов назад! А только что я услыхал крики и увидал его в окно, — проговорил Маннинг. — Его, этот мундир… я все понял, все. Он содрал с меня одежду, мистер Лонгфелло, и, и… он связал меня… поволок меня без одежды…
Лонгфелло в утешение протянул руку. Маннинг разрыдался у поэта на плече, а из дома тем временем уже мчалась казначеева жена.
Полицейская карета остановилась у небольшого кольца, каковое они все образовали вокруг тела. Торопясь к ним, Николас Рей сжимал в руке револьвер. Подъехала другая коляска с сержантом Стоунвезером и двумя полицейскими.
Лонгфелло взял Рея за руку, поглядел пристально и вопросительно.
— С ней все в порядке, — ответил Рей еще до того, как прозвучал вопрос. — Патрульный присматривает за нею и за гувернанткой.
Лонгфелло благодарно кивнул. Вцепившись в ограду Маннингова дома, Холмс силился ухватить собственное дыхание.
— Холмс, это поразительно! Может, вам стоит пройти в дом и лечь. — У Лонгфелло еще кружилась с перепугу голова. — Все кончено! Это все вы! Но как…
— Мой дорогой Лонгфелло, я убежден, дневной свет прояснит все то, что в свете фонаря представлялось сомнительным, — ответил Холмс. И повел полицейских через весь город к церкви и подземным тоннелям вызволять Лоуэлла и Филдса.
XXI
Эй, эй, погоди минутку. — Испанский еврей брызгал слюной на хитроумного ментора. — Ты к чему клонишь, Лэнгдон, — ты, что ль, у нас теперь последний из Бостонской пятерки?
— Бёрнди там отродясь не стояло, жидуля, — со всей осведомленностью отвечал Лэнгдон Писли. — В пятерке значились — благослови, Господи их души, как полетят в Ад, а заодно и мою, коли кинусь вдогонку: Рэндалл — мотает полгода в «Могилах»; Додж на западе — как нервишки сдали, так и завязал; Тернер залип на своей птичке — два годка с четвертью, ежели сие не отвадит человека от женитьбы, то я прям не знаю, что тогда; а дорогой Саймондс залег в верфях и прикладывается так, что детский горшок не вскроет.
— Жалко-то как. Ох, жалко, — заныл один из четверых, составлявших аудиторию Писли.
— Что ты сказал? — Писли с упреком поднял проворные брови.
— Жалко, сволокут ведь мужика на виселицу! — не унимался косоглазый вор. — Хоть и не видал его, не пришлось ни разу. Да вот народ болтает, почти что лучший медвежатник Бостона! Всякий сейф, говорят, перышком вскроет!
Три других слушателя разом примолкли, и, когда б они стояли, а не сидели, от подобных замечаний, обращенных не к кому-нибудь, а кЛэнгдону У. Писли, зашаркали бы нервно по грубому ракушечнику, выстилавшему пол этого бара, а то и вовсе побрели бы прочь. Пока же им оставалось лишь тихо тянуть помойное виски либо рассеянно сосать скверно скрученные сигары, что роздал перед тем Писли.
Дверь таверны широко распахнулась, какая-то муха принялась летать над разделявшими бар перегородками и жужжать над столиком Писли. Небольшое число братьев и сестриц этой твари выжили зимой, а еще меньшее по сей день благоденствовало в лесах и рощах Массачусетса, вовсе не намереваясь дохнуть, хотя, прознай о том Гарвардский профессор Агассис, он всяко назвал бы такое дело нелепицей. Мельком взглянув на муху, Писли отметил странные огненно-красные глаза и большое синеватое туловище. Взмахом руки он отправил тварь на другой конец бара, где некое сообщество принялось наперегонки ее ловить.