Языков она освоила кучу одним махом. Это тоже потом очень пригодилось — она быстро осваивала любой новый язык, необходимый при выполнении спецзадания.
— А потом — бах! И все. И говорить не с кем стало… — Дрозофила жестко сжала предплечье Страхова, опустила глаза и молчала долго, готовясь вербализовать самое главное — самую тяжелую психическую травму. — Все взяли и умерли. Представляешь?
Слез не было… Конечно, психологи неоднократнопроводили ее через вербализацию, и это нормально, что необходимость в ней периодически возникала вновь.
— Это практически невозможно себе представить, — проговорил Страхов. — Сколько тебе тогда было?
— Уже двенадцать. — По ее голосу можно было понять, что первый «кордон» преодолен. — Знаешь, такие мечты в детстве бывают. Хочу, чтоб я была в мире одна и больше никого — и тогда можно делать, что хочешь, и брать себе все, что хочешь. У меня такие мечты там, в Танзании, часто бывали. И вот оно!.. Ты знаешь, нет ничего страшнее этой мечты, если она начинает сбываться.
— Это уж точно, — кивнул Страхов, вспомнив вдруг про Лизу, лежащую ледяной мумией в Капотненском темпоре, и про сына, занятого учебой в престижном цюрихском лицее… и про Анну тоже, вокруг которой выбивают в этом благополучном и счастливом мире всеобщего Равновесия одного за другим тех, на кого можно хоть ненадолго положиться.
— Знаешь, я на уроке сидела. Литература была, и учитель рассказывал про Маугли. Ничего себе совпадение, а?.. И вдруг так собаки заскулили наружи. И Мартин заржал жалобно. Я подумала, что гиенны пришли… Они в засушливое время иногда приходили по ночам, всякие отбросы искали. Но почему днем? Я почувствовала что-то нехорошее, встала из-за парты и пошла на улицу. Учитель меня окликнул, помню… по имени. Он был последний тогда, кто меня по-русски позвал, по имени. Я сказала, что сейчас приду. Там, на улице, вроде ничего опасного не было. Я пошла в этот, в научный корпус. И, в общем, видишь… Они оба, рядышком, за микроскопами как сидели, так и сидели… Как заснули. Рядом с микроскопом голову на руку положили — и решили поспать… Я подошла… Они не спали. Они как будто там всматривались в предметные стекла снизу, будто с другой стороны хотели рассмотреть эти их препараты… Всю жизнь смотрели на них сверху, через микроскоп, а теперь вдруг решили снизу… будто весь мир перевернулся. И внимательно так смотрели…
Страхов крепко обнял Дрозофилу за плечо и осторожно встряхнул.
— Ничего, ничего, — сказала она. — Скоро уже все… Знаешь. Я сразу поняла, что их уже нет и что я теперь одна. Я тогда даже не испугалась и не плакала. Одна и есть одна. Как оборвалось. Наверно, я предчувствовала, что этот переезд из Питера чем-то таким ужасным закончится… Сначала я хотела пойти на ферму за помощью, но было жалко оставлять Мартина одного, я поехала на нем так, без седла. Наши собаки за мной увязались, это было хорошо, спокойнее. А на ферме я увидела то же самое. Все, где работали, там и остались… И смотрели куда-то очень внимательно, как будто что-то видели страшное, что я сама не видела. Я подумала, что весь мир такой стал, вернулась… а там уже другой урок. Химия! Учитель-индиец увидел меня и спрашивает, почему опаздываю и почему рабочее место не готово. Я ему говорю, что тут все умерли и меня нужно скорее отсюда забрать, а то, наверно, скоро гиенны придут… Он сначала даже не понял, переспросил. Тогда я сказала, что мои родители, наверно, умерли, а на ферме все уж точно умерли, и никого больше нет.
Учитель, который вел урок то ли из Бангалора, то ли из Кейптауна, попросил ее никуда не уходить и сказал, что сейчас же свяжется со спасательными службами. Он еще спросил, где она находится, но тут вся аппаратура погасла, и включить ее оказалось невозможно.
Она понимала, что лучше остаться на «хуторе», но оставаться при мертвых родителях она не могла и уехала, взяв с собой только рацию. Логичней было добраться до Аруши в надежде на помощь или хотя бы на тамошние более мощные средства связи. Но она очень боялась увидеть много мертвых людей, внимательно рассматривающих что-то невидимое…
Буша, саванны она не боялась и поехала в сторону масайских поселений, которые знала. Везде было то же самое. Только на одном хуторе не было совсем никого, хозяева куда-то ушли из хижины и вернуться не успели. Осталась только пара привязанных к ограде ягнят. Их потом сожрали собаки, но тут уж ничего не поделаешь, есть собакам было нечего. И потом они больше недели стойко, геройски держали оборону от гиенн. Зато им с Мартином можно было продержаться там, наверно, всю зиму — около круглой, серой от глинистой пыли масайской хатки, в ямах, было припасено на зиму много овощей, корнеплодов, она научилась есть их сырыми. На первую неделю хватило и фруктов. Неподалеку был колодец.