Принятие, как любовь; все по-настоящему прекрасное - всегда как любовь. Когда вы влюбляетесь и кто-то спрашивает "почему", можете ли вы ответить? Иногда вы пытаетесь, но все, что вы тогда говорите, абсурдно: "Потому, что она прекрасна", но ее видят сотни других и не влюбляются. Если бы она была прекрасна, она была бы просто не доступна для вас, ее захватил бы до вас кто-то другой, но никто кроме вас не считает ее прекрасной, так что на самом деле вы все переворачиваете. "Я люблю ее, потому что она прекрасна". На самом деле все наоборот: она прекрасна для вас, потому что вы ее любите. Когда-нибудь, когда вы ее разлюбите, она перестанет быть для вас прекрасной; она может показаться тогда уродливой и отвратительной. Сейчас вы не можете оставить ее ни на минуту. Когда-нибудь, когда любовь исчезнет, вы не сможете выносить ее ни минуты.
И ничего не можете поделать с любовью: когда она приходит, она приходит; когда она уходит, она уходит. Принятие — как любовь, оно случается. Когда вы правдивы, подлинны, в правде подлинного мига, вы не обращаетесь за объяснениями к прошлому, не обращаетесь за объяснениями к будущему, вы просто видите то, что есть. Вы не спрашиваете Будду, не спрашиваете Кришну, не спрашиваете Ли-цзы, — вы никого не спрашиваете, вы просто видите само несчастье, вы просто проживаете боль, входите в нее. Один, не держась ни за чью руку — Будды, Кришны, Христа — ни за чью руку, ибо все эти руки станут утешениями, все эти люди станут объяснениями.
"Иисус говорит то-то, Будда говорит то-то, поэтому я принимаю", но принятие ваше ложно, оно не возникло из вашего опыта. Пройдите через боль с пустыми руками, один, смотрите в лицо ситуации, не пытаясь устранить ее объяснениями, погрузитесь в ситуацию без единой посторонней мысли, тогда произойдет принятие. Это не будет утешением, это будет великим удовольствием: вы вдруг увидите, что принимаете все, что этому нет никакой
причины.
У утешения есть причина, утешение — это фальшивая монета, она вас обманывает, выдавая себя за настоящую, она не настоящая. И задающему вопрос я отвечу: то, что он принимал за принятие, было, скорее всего, утешением, если бы это было принятием — не возникало бы никаких вопросов. Это, должно быть, утешение: оно всегда только на поверхности, оно никогда не проникает внутрь, вглубь. Что угодно может поколебать и опрокинуть его.
Отбросьте все утешения — они ничего не стоят, на них только теряют время. Лучше страдать, чем быть утешенным. Лучше пусть будет боль, чем утешение. Через боль можно достигнуть полного принятия, через утешение — невозможно; вы свернули не туда.
Через утешение вы никогда не достигнете реальности, вы станете жертвой снов, теперь придется жить в своем утешении, вы начинаете бояться реальности, потому что реальность может поколебать ваше утешение. Вы не сможете смотреть прямо, вы будете уходить от фактов, если же кто-то столкнет вас с фактами, вы почувствуете беспокойство, вспотеете, вам станет не по себе, вы понимаете, что теперь все может рассыпаться.
Утешение — это вера. Нечто созданное немногого стоит, вы же создали это, оно не может быть больше вас, оно меньше вас. Принятие больше вас — оно происходит. Когда происходит принятие? Оно происходит, когда вы не цепляетесь ни за какие утешения, так что отбросьте все утешения.
Это трудно. Дао так чисто, что поначалу оно очень трудно. Вы хотите играть в игрушки, а Дао не дает никаких игрушек, не дает никаких вероучений, оно просто вынуждает вас увидеть реальность, какова бы она ни была. Больно? Пусть будет больно, что можно сделать? Надо увидеть то, что есть, но от самой этой встречи с реальностью возникает потрясающее новое сознание, рождается новое существо.
Так что отбросьте, пожалуйста, ваши утешения, теории и веры; они мешают вашему пути. Как только вы оказываетесь голым, вас не окутывают никакие вероучения. Как только вы выбросили из головы груз, тут же возникает великая вера — вера в жизнь, в существование. А вера — это не "вера", вера — это полное преображение, это новое рождение, воскресение.
Поэтому будьте осторожны, очень легко попасть в ловушку утешений;
они так дешевы, купить их можно всюду. Каждый храм, каждая церковь, каждая организованная религия может снабдить ими, и люди для этого идут в церковь... чтобы найти утешение. Ваш сон потревожен, вам нужно убаюкивать себя, вы идете в церковь, и священник поет вам колыбельную. Он поет и поет, вы утешены. Как транквилизатор, так и эта колыбельная дает вам возможность крепко спать.
Гурджиев говорил ученикам: "Я делаю только две вещи в вашей жизни. Во-первых, если вы по-настоящему пришли ко мне, вы никогда уже не сможете заснуть, я буду постоянно мешать вам спать. И второе — если вы будете слушать меня, ваша жизнь будет трудной, но одно я могу обещать: вы не умрете позорной смертью, вы не умрете как собака".
И первое, и второе необычайно важно. Если ваш сон потревожен, только тогда вы не умрете как собака. "Собака" означает животное состояние, глубокий сон, бессознательность. Можно умереть сознательно, и тогда это будет прекрасная смерть, потому что тогда, даже умирая, вы знаете, что вы не умираете. В этом вся красота. Сейчас, даже будучи живым, вы не знаете, что вы живы, даже живя — ведь это не жизнь — вы прозябаете. Это подделка. Но тот, кто встретил каждое мгновение жизни один на один, прошел ее радость и боль, темными ночами и прекрасными днями, увидел все, стал глубоким наблюдателем, тот умрет совсем по-другому: он умрет понимающим, пробуждённым.
На днях я читал воспоминания врача, присутствующего при смерти Гурджиева. Он говорит: "Я присутствовал при смерти стольких людей, но эта смерть потрясла меня своей необычностью, я не мог себе представить, чтобы кто-нибудь мог так умереть. В миг своей смерти он открыл глаза, сел в постели, поддерживаемый подушками, попросил шляпу, надел ее, красивую красную шляпу, взял сигарету в одну руку, чашку кофе в другую, закурил и стал потягивать кофе".
Ученики плакали и всхлипывали, а доктор знал, что Гурджиева не станет через несколько секунд; его ноги онемели, в них скопилось слишком много воды и ее нужно было убрать, и доктор знал, что прежде чем он успеет это сделать, Гурджиева не станет. Причинять ему лишнюю боль было теперь бессмысленно, и он спросил Гурджиева: "Что мне следует делать?"