Внизу лежала долина с извилиной реки. Крестьяне уже гнали овец и яков на пастбище, и мычание животных протяжной нотой висело в остекленело прозрачном пространстве мира. Казалось, здесь – вся земля и нет ничего, кроме этих гор, и все остальное
– сон, странный нехороший сон…
– Хочу пожелать… счастливого пути и жизни… счастливой.
– Глазами я указал обход долины. – До озера примерно полмили.
Тун кивнул. В лице его была только сосредоточенность. Он ждал этого мига, и вот миг настал. Теперь – огромный опасный путь. Через чащобы, скалы, реки… И он торопился ступить на него.
Короткое пожатие руки.
– Я благодарю вас, госпоин Тао. Вы… очень находчивый человек. Я желаю вам… исполнения желаний.
Меня это укололо. Я вдруг понял, что желаний у меня нет.
Понял и ощутил себя на краю пропасти – мы, собственно, и стояли над пропастью…
Тун двинулся вниз по утоптанной, растресканной глине тропинки. Фигура его с горбом рюкзака мелькнула между замшелыми валунами и скрылась.
Не увидеть больше его – пришедшего из неизвестности и в неизвестность ушедшего.
В чем-то я завидовал ему – побратиму по сущности судьбы и линии жизни, что в какой-то момент пересеклась с моей. Далее нас повлечет прочь друг от друга инерцией предначертанного и останется только гадать – каждому в своем одиночестве, – кому повезло больше и обрел ли кто счастье?
Но завидовал я, а не он, потому что он уходил к новому, чего не ведал сам, а я должен был возвратиться к прежнему, о чем знал, в сущности, все.
Я вернулся в келью и заснул. Разбудил меня запах перегара.
Я открыл глаза и увидел склонившуюся надо мной рыжую, прилипшую к потному лбу челочку и зерцала очков.
– Где Тун? – осведомился Хьюи требовательно.
– По-моему, – зевнул я, – спрашивать об этом надо тебя.
Ночью, по крайней мере, вы веселились совместно.
Хьюи, явно мучимый абстинентным синдромом, кряхтя почесал заросший подбородок. Вынул из нагрудного кармашка сигарету, защемил фильтр коричневыми крупными зубами.
– Облился вчера томатным соком, идиот, – процедил со злобой, – сказал, что идет мыться на озеро…
– И ты отпустил?! – изумился я.
Хьюи замялся. Тяжкий груз ответственности, похоже, начал давить на него своей неотвратимой тяжестью.
– Ну… а что? – Он уже как бы советовался со мной. – Я послал людей… на всякий случай. Может, заснул там…
Вошел механик. Горбатый, в ветхих кроссовках, в широкой замасляной куртке-ветровке. С клочковатой пегой бородой. Взгляд его был растерян, но проглядывало в этом взгляде и некое злорадство.
– Новенький-то… – произнес он, стараясь попасть в небрежную интонацию, – вроде как скапустился. Портки его возле озера, рубашка, кеды… Вся одежда, короче.
Выражения глаз за очками я не видел, но Хьюи ощутимо побледнел. В следующее мгновение он стал красен.
– А берег как? Нет никого? Там… чего, глубоко?
– Два шага – и дно как в бездну уходит, – уверил механик.
– Вода холодная и черная, ничего не видать… В такую лужу только черту нырять!
– Ты взял этого дурака! – Указательный палец Хьюи уперся мне в живот. – Ты, док!
– Но я с ним не пьянствовал, – парировал я, но тут же прочел в сведенных зубах Хьюи такую ненависть, что задушевно поправился: – В конце концов, несчастный случай… И вряд ли шеф будет судить нас строго.
Палец скрючился, и огромная рука плетью упала почти до самого пола.
– Ты… ботаник… собрал свой вонючий гербарий? – остывая, поинтересовался мой слуга тоном господина.
– Да.
– Тогда летим сегодня.
– Будем искать тело? – почтительно осведомился механик.
– На черта нужна нам эта тухлятина, – последовал однозначный, раздраженный ответ Хьюи. – Лучше подготовь как следует вертолет. А ты, док, дай таблетку, что ли… Выпивка вся, а голова – будто… того и гляди в мелкие дребезги…
Когда я остался один, то почувствовал опустошение и радость – спокойную, как улыбка впавшего в транс медитации Будды.
В келью, сквозь прорубленное в камне окно входил прямоугольный столб света. Ни пылинки не было в нем.
Я спустил ноги на холодные, растрескавшиеся плиты.
Что же… Я что-то сделал. Я не знаю зачем и ради чего, но это труд. Увенчавшийся удачей. И я действительно рад. Как всякий человек рад завершению труда своего, даже если тот оказался бессмыслен при подведении окончательного итога. Суета любого труда окрыляет человека. Почему мы так странно устроены, кто ответит? Происходящего с нами не объяснить нам самим, как не объяснит себе белка, почему она бежит в своем колесе – бездумно и непрестанно.