Я говорю о Заратустре очень редко, но я его люблю, как друг любит друга. С ним вы можете смеяться. Он не моралист, не пуританин: он может наслаждаться жизнью и всем тем, что она дает. Хороший друг, с ним вы можете быть всегда, но он только друг. Дружба — это хорошо, но это недостаточно.
Я говорю о Будде. Я люблю его. Много веков, много прошедших жизней я любил его. Он ужасно красив, необычно красив, великолепен. Но он не на земле, он не идет по земле. Он летает в небе и не оставляет следов. Вы не можете идти за ним, вы никогда не знаете, где он есть. Он — как облако. Иногда вы встречаете его, но это случайность. Он настолько утончен, что не может пустить в земле корни. Он предназначен для каких-то занебесных высот. В этом отношении он односторонен. Земля и небо не встречаются в нем; он божественный, но в нем нет земного; он — как пламя, красивое, но без того, что сгорает, вы видите пламя, оно поднимается выше и выше, ничего не удерживает его на земле. Я люблю его, я говорю о нем от своего сердца, однако между нами остается различие. Оно всегда остается в феномене любви, вы приближаетесь и приближаетесь, но даже в близости есть различие. Это — горе всех влюбленных.
Я говорю о Лао-цзы совсем по-иному. Я не состою с ним в родстве, потому что даже для этого нужно различие. Я не люблю его, потому что как вы можете любить самого себя? Когда я говорю о Лао-цзы, я говорю как бы о себе самом. С ним мое существо совершенно едино. Когда я говорю о Лао-цзы, я как будто смотрю в зеркало — отражается мое собственное лицо. Когда я говорю о Лао-цзы, я полностью с ним. Даже сказать «полностью с ним» неверно — я есть он, он есть я.
Историки сомневаются в его существовании. Я не могу сомневаться, потому что как я могу сомневаться в своем собственном существовании? Когда стал возможен я, он стал для меня истинным. Даже если история докажет, что он никогда не существовал, для меня это не имеет значения: он должен был существовать, потому что я существую — я есть само доказательство. В последующие дни, когда я буду говорить о Лао-цзы, я буду говорить не о ком-то. Я буду говорить о себе — как будто Лао-цзы говорит от другого имени, из другой инкарнации.
Лао-цзы не похож на Махавиру, совсем не расчетлив, но он очень, очень логичен в своем безумии. У него сумасшедшая логика! Когда мы вникаем в его высказывания, мы начинаем это чувствовать: она не так очевидна и явна. У него своя логика: логика нелепости, логика парадокса, логика сумасшедшего. Бьет он сильно.
Даже слепой может понять логику Махавиры. Чтобы понять логику Лао-цзы, вы должны отворить глаза. Она очень тонка, это не обычная логика логиков — это логика скрытой жизни, очень тонкой жизни. Что бы он ни говорил на поверхности — нелепо — дальше, в глубине, существует очень большая последовательность. В нее нужно вникнуть: чтобы понять Лао-цзы, нужно изменить свой собственный ум. Махавиру вы можете понять, вовсе не меняя своего ума: такой, какой вы есть, вы можете понять Махавиру. Он на том же пути, что и вы. Насколько бы он ни достиг цели раньше вас, он находится на том же пути, на той же дороге.
Когда вы пытаетесь понять Лао-цзы, он виляет. Иногда вы видите, что он идет на восток, иногда — на запад, потому что он говорит, что восток — это запад, а запад — это восток, они вместе, они одно. Он верит в единство противоположностей. А жизнь так и построена.
Поэтому Лао-цзы — это просто глашатай жизни. Если жизнь нелепа, Лао-цзы нелеп, если у жизни нелепая логика, такая же логика у Лао-цзы. Лао-цзы просто отражает жизнь. Он ничего к ней не добавляет, ничего из нее не выбирает: он просто принимает ее такой, какой она есть.
Духовность Будды увидеть легко, очень легко, ее невозможно не заметить, потому что он так необычен. Но очень трудно заметить духовность Лао-цзы. Он обыкновенный, как вы. Вы должны вырасти в понимании. Если рядом с вами пройдет Будда, вы сразу же поймете, что рядом с вами прошло высшее существо. Оно несет вокруг себя обаяние исключительного человека. Очень трудно его не заметить, почти невозможно его не заметить. Но Лао-цзы может быть вашим соседом. Вы можете его не замечать, потому что он такой обычный, такой необычайно обычный. И в этом вся красота.