В целом в истории даосизма явно преобладала тенденция к усилению второй концепции за счет первой, особенно усилившаяся под буддийским влиянием, несмотря на то, что натуралистические методы также никогда не отвергались полностью, что связано с даосской интерпретацией общекитайской доктрины психосоматического организма.
Здесь важно то, что в «Чжуан-цзы» ярко представлена именно спиритуализированная концепция бессмертия, находящаяся в оппозиции как к «приземленным» целям мирского бессмертия-долголетия (или признающая его в качестве целей для людей низшего уровня), так и к жесткой фиксации поведения адепта, противоположной нормам «самоестественности» и «беззаботного скитания» (Торчинов Е. А., 1982, III, с. 74).
Следует также отметить, что «Чжуан-цзы» является ценным источником для изучения всевозможных верований и культов Древнего Китая, поскольку в нем содержатся материалы по практике совершения жертвоприношений, упоминаются различные божества (в частности, одно из первых упоминаний божества очага Цзао-шэня – Цзи – гл. 19) и т. д.
Здесь встает вопрос, насколько сами авторы «Чжуан-цзы» верили в то, о чем они писали, – в бессмертных с горы Гуе, в вознесение Хуан-ди и т. п. Думается, что сама данная постановка вопроса не корректна, ибо рассмотрение подобных образов в качестве плода художественного вымысла есть не что иное, как приписывание древним более поздних форм рефлексии. Даже такой поздний автор, как Пу Сунлин (1640–1715), явно не верящий в описываемые им чудеса, все же брал материал из современных ему народных представлений и верований (см. Фишман О. Л., 1984, с. 180–229). И уж тем более совершенна непонятно, зачем авторам «Чжуан-цзы», если им была чужда вера в бессмертных и возможность обретения мистического совершенства через единение с Дао, пользоваться чуждыми им по духу образами (см. справедливое замечание И. С. Лисевича – Лисевич И. С., 1978, с. 38).
В заключение хотелось бы коснуться одного второстепенного, но любопытного пункта, а именно – темы сна в «Чжуан-цзы». Приведем пример из гл. 2:
«Как мне знать, не заблуждение ли привязанность к жизни? Как мне знать, не похож ли страх смерти на чувство человека, потерявшего в детстве родной дом и не знающего, как туда вернуться?…
Откуда мне знать, не раскаивается ли умерший, что он хватался за жизнь… Когда спят, то не знают, что они спят; во сне даже гадают по снам и, лишь проснувшись, понимают, что то был сон. Но есть и великое пробуждение, после которого сознают, что прежде был великий сон. А глупцы думают, что они бодрствуют, точно зная, кем они являются: “Я царь, я пастух”, – так они уверены в своем знании себя. И ты, и Конфуций – оба вы спите. И я, который говорю вам, что вы спите, тоже сплю. Произнесенные слова называют таинственными, но если даже через мириады поколений великий совершенный мудрец найдет объяснение им, прошедшее время покажется равным отрезку между утром и вечером».
Ясно, что здесь Чжуан-цзы высказывает мысль о том, не похожа ли жизнь на сон, а смерть на пробуждение. Из дальнейшего (знаменитый заключительный эпизод с бабочкой) следует, что он останавливается на релятивизме: для спящего реальность сон, тогда как для бодрствующего реально его состояние (и наоборот); то же справедливо и для дихотомии «жизнь-смерть». Другими словами, здесь опять-таки проводится доктрина «уравнивания сущего». В связи с этим можно сделать несколько заключений. В философии старая как мир тема «жизнь есть сон» (от Упанишад до Кальдерона) и метафора сна используется в следующих случаях:
1) для иллюстрации тезиса о нереальности явленного мира: он иллюзорен подобно сну, тогда как некое трансцендентное бытие реально, как мир бодрствования (веданта);
2) для иллюстрации положения о том, что мир является производным от некоего сознания, порожден сознанием (буддизм виджнянавады).
Однако в «Чжуан-цзы» первое допущение присутствует лишь в зачаточной форме, второе отсутствует полностью, а окончательной оказывается доктрина относительности сна и бодрствования, их онтологического «равновесия». Ср. «Ле-цзы», гл. 3: «Люди этой страны не едят и не одеваются, спят большую часть времени и считают свои сны явью, а бодрствование – ложью» и далее.
Тот факт, что древним даосам даже не приходит мысль о том, что сновидение, порожденное сознанием, может быть аналогией мира бодрствования, также порожденного силой сознания, лишний раз подтверждает правильность тезиса А. И. Кобзева об отсутствии в древнем Китае развитых идеалистических школ. Только в средние века под влиянием буддизма автор «Гуань Инь-цзы» (VIII–XII вв.?) уподобит мир сновидения, созданный мыслью (сы чэн чжи), миру бодрствования, идеальный характер которого также допускается. Особенность же решения «Чжуан-цзы» проблемы «сон-бодрствование» еще раз оттеняет резкие отличия китайского мировосприятия от индийского: натурализм первого и онтологизированный (в брахманизме) психологизм второго. Как уже говорилось выше, релятивизм «уравнивания» сна и бодрствования, возможно, восходит к архаическому видению мира, отраженному в шаманизме (см.: Штернберг Л. Я., 1936, с. 271–272; 320–322).
«Лао-цзы» и «Чжуан-цзы» являются первыми важнейшими «корнями» даосской традиции, первыми и важнейшими, но не единственными. И теперь пришло время перейти к краткому анализу других источников даосизма.
Из других источников даосизма, относящихся к области философской рефлексии, следует прежде всего назвать школу «инь-ян цзя», впоследствии фактически инкорпорированную даосизмом, но оказавшую значительное влияние на всю китайскую традицию в целом.
Формирование этой школы тесно связано с так называемой философской академией «Цзися» (нач. IV в. до н. э.) в столице царства Ци (см.: Быков Ф. С., 1977, с. 122–133). Следует отметить, что хронологически вполне допустим приоритет философов «Цзися» перед «Дао-дэ цзином» и «Чжуан-цзы», более того, не исключено, что синкретизм «академии» оказался питательной средой для создания этих памятников.
Некоторые философы «Цзися» (Инь Вэнь-цзы, Сун Цзянь, Шэнь Дао и др.) прямо примыкают к философии «Дао-дэ», хотя их сочинения, упоминаемые еще Бань Гу, до нас не дошли, а имеющийся текст «Вэнь-цзы», приписывающийся непосредственному ученику Лао-цзы, вряд ли полностью аутентичен. Поэтому об их учении прежде всего можно судить по «цзисяскому» памятнику «Гуань-цзы», многие главы которого имеют ярко выраженные протодаосские интенции. Так, Го Можо считает, что главы «Синьшу» и «Нэй е» этого текста написаны Сун Цзянем, а глава «Бай синь» – Инь Вэнем (Го Можо, 1961, с. 220).
Другие философы «Цзися» принадлежали к родственным типологически даосизму, но тогда еще самостоятельным школам. К ним относятся и натурфилософы (инь-ян цзя), крупнейшим из которых является Цзоу Янь (IV–III вв. до н. э.). Его сочинения не сохранились, и об учении Цзоу Яня можно судить прежде всего по информации Сыма Цяня и Бань Гу, а также по фрагментам из «Люй ши чунь цю» («Вёсны и осени господина Люй (Бувэя))». Не останавливаясь ни на изложении, ни тем более на реконструкции его философии, отметим только, что она вполне возможно была рационализацией взглядов циских магов фан ши и сконцентрирована на учении о полярных и взаимодополняющих космических силах инь-ян и их модальностях – «пяти стихиях» (у син; они же – «пять благ» – у дэ и «пять пневм» – у ци), выступавших в качестве характерных для архаических культур универсальных классификационных схем. Так, – по принципу «у син» классифицировались сезоны, десять циклических знаков, виды животных, цвета, звуки, ноты гаммы, числа, вкусы, запахи, внутренние органы, жертвоприношения и их объекты и стороны света (см.: Кобзев А. И., 1982, I, с. 47–58; Кубо Норитада, 1980, с. 69).
Многие концепции «инь-ян цзя» стали фундаментальными для китайской традиции. К ним относится и нумерология Цзоу Яня, проявившаяся, в частности, в его учении о девяти континентах мира, поделенных на девять областей каждый, т. е. 81=92, «двойная девятка», зрелое ян. Китай у Цзоу Яня таким образом оказывается 1/81 мира. Гораздо важнее его учение о порядках чередования стихий «у Син»; нумерология Цзоу Яня во многом легла в основу методологии даосской алхимии и других видов даосской религиозной практики.