«Несчастие произвело сильный нравственный переворот в Меншикове. Гордый, жестокий, властолюбивый и порочный во времена своего могущества, он явил в ссылке образец христианской добродетели, твердости, смирения и покорности воле Провидения. Дома и при народе князь откровенно сознавался, что был виновен перед своим государем и вполне заслужил постигшее его тяжкое наказание.
Он видел в нем не кару, но милость неба, отверзшего ему двери милосердия… «Благо мне, Господи, — повторял он беспрестанно в молитвах, — яко смирил мя еси!»
Но и этот образ не удовлетворял Сурикова. «Не тот Меншиков мне нужен!» — думал он.
Дни шли медленно, словно задевали один за другой. Суриковы переехали из Перервы в Москву, снова в дом Вагнера на Зубовской. И вот, уже поздней осенью, Василий Иванович опять встретил «того». По Пречистенскому бульвару от Арбатской площади вверх неторопливо шагал он устланной влажным побуревшим листом дорожкой. Василий Иванович на этот раз пошел следом — шаг в шаг. Старик даже не заметил преследователя. В конце бульвара он свернул в один из переулков, дошел до двухэтажного кирпичного здания и, резко рванув дверь парадного входа, скрылся.
Василий Иванович едва успел подскочить к парадному и заметить, какая дверь захлопнулась за стариком на площадке первого этажа. Он подкрался к ней, как вор, и на давно нечищенной медной дощечке, чудом державшейся на рваной клеенчатой обивке, с трудом разобрал надпись: «Преподаватель математики Е. И. Невенгловский». За дверью злобно рычала собака. Суриков дернул за кольцо на проволочке и услышал дребезжание колокольчика, шарканье ног и глухой мужской голос:
— Кто там?
— Разрешите поговорить с вами, — робея, вымолвил Василий Иванович у закрытой двери.
Спустя мгновение дверь приоткрылась.
— Что вам угодно? — Старик сверлил через щелку злым взглядом.
— Мне надо вас видеть, сударь!
— Пустое. Мне нынче недосуг…
Пес рвался наружу, хозяин с трудом удерживал его за ошейник.
— Видите ли, я художник… — начал было Суриков.
— Ступайте прочь, я занят и нездоров!
Дверь захлопнулась, глухо щелкнул ключ.
Старый кирпичный домик в глухом переулке значился под номером четырнадцатым. На следующий день Суриков снова пришел сюда. Какая-то тучная, неопрятная женщина — видно, кухарка — уверяла, что хозяин нездоров и никого не принимает. Пришлось дать ей на чай, чтоб уговорила хозяина. Наконец, заинтригованный настойчивостью незнакомца, старик сам впустил его, провел на антресоли. Усевшись в кресло под пыльными книжными полками, «Меншиков» мрачно спросил:
— Так кого же вы с меня хотите писать?
— Суворова! — бухнул Суриков, боясь, что сердитый старик, чего доброго, обидится за Меншикова. Отставной преподаватель очень удивился и даже усмехнулся щербатым ртом.
— Какой же я Суворов! — А потом махнул рукой: — Ну рисуйте кого знаете… Только поскорей.
Он сидел молча, изредка поглядывая на внимательное светлое лицо этого странного гостя с живыми, быстрыми движениями, с глазами, которые впивались в него зорко и влюблено. И тогда старик усмехался с добродушной иронией.
В этот единственный раз Суриков унес с собой от Невенгловского великолепный небольшой портрет маслом. Вот от этого портрета и начались искания. Невенгловский должен был обрести душу и внешность великого временщика, генералиссимуса, опального вельможи.
Картина, уже вся скомпонованная, стояла на мольберте опять в той же самой маленькой мастерской, в доме Вагнера. Но в этот раз художник уместил этого могучего человека с его тремя детьми на крохотном пространстве низенькой избушки. Холст был совсем небольшой.
Четырнадцатилетнего сына Меншикова, Александра, Суриков писал с молодого Шмаровина. Хорошо, семья была знакомая, юноша позировал с удовольствием.
Младшую дочь, Александру, художник однажды «встретил» на улице. Идет барышня-блондинка в черной котиковой шапочке, руки спрятала в такой же круглой муфте. Идет и улыбается чему-то. Василий Иванович пошел за ней следом. Проводил до самого дома и остановил, заговорив с ней. Она — бежать. Испугалась, что незнакомец привязался. Когда она в панике стала барабанить в дверь, с ужасом оглядываясь на преследователя, выскочил ее оскорбленный и разъяренный папаша и давай отчитывать художника. Насилу разобрались. Оказалась она музыкантшей-консерваторкой. Познакомились. Василий Иванович был принят в дом и мог спокойно делать этюды с прелестной блондинки. А уж когда он привел свою жену для успокоения родичей, семья была окончательно покорена.