Лифт неспешно скользил вниз, и вот уже его пол поравнялся с макушками ожидающих его прибытия. Сквозь прозрачные двери лифта ещё не было видно лиц стоящих, но Иркино сердце почему-то пропустило один за другим несколько ударов, а потом забилось часто-часто, словно в предчувствии чего-то необыкновенного. Она опустила глаза вниз и окаменела. На площадке, перед самыми дверями, стоял Вороновский и потрясённо смотрел на неё во все глаза.
Конечно, это был он, в этом не было никакого сомнения: высокий, стройный, с обволакивающими глазами цвета горького шоколада. Он был таким же, как и прежде, десять лет назад, когда они виделись в последний раз, на суде: такие же широкие, вразлёт, брови, чётко очерченная линия губ, упрямая вертикальная складка на переносице, только на висках и чёлке в волосы цвета воронова крыла вплелись заметные седые пряди.
Ирина стояла как громом поражённая, не в силах поверить, что это действительно он. Лифт ехал вниз, а она, словно в замедленном кино, слышала каждый удар своего сердца и не могла оторвать взгляда от этих бархатных бездонных глаз. Теперь, много лет спустя, она поняла, что её чувства не были простым влечением, просто она не смогла вовремя разобраться в них, а потом было уже слишком поздно.
Воспоминания молнией осветили ту чудесную грозовую ночь десятилетней давности, когда она, прижавшись щекой к его халату, вдыхала терпкий запах сигарет и одеколона и слышала его горячее рвущееся дыхание у своего лица.
Как же она его любила! До крика, до боли, так же как и ненавидела. Вспоминая его глаза и руки тоскливыми тюремными ночами, свернувшись маленьким дрожащим клубочком на узкой железной койке, она скулила от обиды и горечи, благословляя Бога, что он всё же был в её жизни. Он — самое сильное и яркое, что было у неё за все эти годы, самое непознанное и потерянное. Господи, как давно это было!
Этот человек скомкал её жизнь в один ненужный старый газетный лист, наотмашь, безжалостно кинул его на тротуар и растоптал. Она должна была возненавидеть его, но сердце, огромное, бьющееся гулкими рваными ударами, пело от радости, перехлестнувшей через край, и сладкая боль волной разливалась по телу. Это безумие было сильнее её, сильнее всего, что её окружало: сильнее времени, отчаяния и гордости. Когда-то она желала этого мужчину до стона, до крика, до сумасшествия, и вот теперь, словно и не было этих десяти лет, время повернуло вспять, и всё начиналось заново.
Конец мая — начало июня две тысячи четвёртого выдались прохладными и дождливыми. Весеннее солнышко только слегка поманило теплом, разукрасив разноцветной палитрой проспекты и скверы, а потом скрылось за обложными дутыми серыми облаками. Каждое утро, словно повинуясь написанному кем-то распорядку дня, начинался дождь, прекращавшийся только к обеду. Озябшие, намокшие листья отражались в лужах московских дворов до тех пор, пока влага не испарялась, поднимаясь кверху тонкими туманными струйками пара.
Уже больше суток у Маришки был жар. Она лежала с закрытыми глазами, разметав влажные от пота пряди волос по подушке. Лицо её осунулось и приобрело серо-землистый оттенок, скулы заострились, а пересохшие губы, склеившись, застыли в каком-то жалком изломе. Она лежала, свернувшись под толстым пуховым одеялом калачиком, а зубы её выбивали мелкую дробь.
Иногда открывалась дверь, и в комнату входила Виолетта. Узнав от мальчиков, что матери совсем плохо, она, не раздумывая, взяла их к себе до того момента, пока Маришка не сможет встать на ноги и заняться ими самостоятельно. Виолетта подходила к кровати, прикладывала руку к Маришкиному горящему лбу и, обеспокоенно покачав головой, шла за очередной порцией лекарства. Но сама Маришка, находясь в состоянии полубреда, почти ничего этого не слышала, воспринимая звуки внешнего мира, словно из-за толстого, прочного стекла.
Сон и явь мешались в её сознании, приобретая гротескные размеры и формы и стирая грани между собой. Снилось ей, что идёт она по широкой мраморной лестнице, покрытой толстыми, мягкими коврами. Высокие белые свечи роняют отсвет на лёгкую, блестящую ткань её платья. Сзади неё — много народа, но она идёт одна, ни на кого не обращая внимания, гордо расправив плечи и высоко подняв голову в царской тиаре.
Лестница делает поворот вправо, открывая новый пролёт, немного темнее предыдущего. Наверное, погасло несколько свечей, а распорядитель не успел зажечь их заново. Огромная толпа не может поместиться в это пространство, и разделяется, пропуская кого-то вперёд. Те, что остались позади, растягиваются длинной вереницей царской свиты, их голоса звучат теперь тише и отдалённее.