— А ты не воюй, ты ему просто доверься, — посоветовал Лев.
Устав за день, ночная Оттава отдыхала. Остывали от дневного тепла камни и парапеты, ровными гирляндами больших круглых бусин зажигались на улице фонари, пустыми сонными глазами смотрели окошки закрытых на ночь ресторанов и магазинов. Перемигивались между собой светофоры, а воздух, наполненный ароматом тысяч тюльпанов и маков, был сладким и на ощупь почти тягучим, словно приторная медовая патока. Оттава засыпала, для того чтобы завтра начался новый день.
— Говорят, дождь в дорогу — к удаче. — Глаза Ирины были на мокром месте, и Лев видел, что, несмотря на все свои героические усилия не разводить лишней сырости, она вот-вот расплачется.
За огромными массивными стёклами шёл дождь, первый за всё время пребывания Льва в Канаде. Небо над аэропортом было низким, рыхлым, с клоками ранней, будто осенней проседи. Тяжёлые капли шлёпались увесистыми толстенькими шариками, хлюпая и чмокая по асфальту лётного поля. Из прохудившегося неба вода лилась уже много часов, не переставая ни на минутку, будто в чьей-то квартире прорвало кран. Струи дождя временами становились тише, и тогда казалось, что невидимый мастер вот-вот устранит течь, но, наверное, резьбу срывало опять, потому что дождь припускал по лужам с новой силой.
— Зря ты поехала меня провожать, Иришка, оставалась бы дома, — проговорил Вороновский, глядя, как по стеклу тонкой ломаной полоской стекает вода.
— Перед смертью не надышишься, тем более рейс должны отложить, вон дождь какой зарядил. Чего тебе здесь быть одному? — виновато откликнулась Ирина.
— Не люблю долгие проводы, люди стоят, выдавливают из себя какие-то слова, положенные при расставании, а сказать друг другу так ничего и не могут.
Капли кривыми дорожками расчерчивали слегка запотевшую поверхность окон, волглый тяжёлый воздух был холодным и злым. Ветер безжалостно трепал плащи людей, шагавших по мокрой полосе лётного поля. Издали они казались смешными карликовыми фигурками, передвигающимися медленно, словно муравьишки.
У входа на площадку, на самом краю козырька, застыли два тёмных птичьих силуэта. Убрав головы почти под самое крыло, они сидели, не шевелясь, словно неживые, обречённо опустив длинные, похожие на раздвоенные бельевые прищепки хвосты. По их чёрному восковому оперению скатывались потоки воды, соскальзывая вниз, будто с хорошо промасленного пергамента, но казалось, что они этого даже не замечают.
Глядя за окно, Ирина с надеждой подумала о том, что вылет определённо должны отложить — не лететь же в дождь, но неожиданно в динамике большого зала что-то сухо щёлкнуло и уверенный женский голос пригласил пассажиров проследовать на посадку. Как и положено, во избежание всяких недоразумений, сообщение повторили дважды: на французском, а затем на английском.
— Ну, вот и всё, — тихо произнесла Ирина, отступая на несколько шагов. Лев заметил, что её ладошки сжались в кулачки; губы улыбались, а глаза, наполненные до краёв отчаянием и болью, были какими-то безжизненными и пустыми. — Как там, у Голсуорси, «Конец главы»?
— Не нужно, дай мне запомнить тебя счастливой.
Лев шагнул к Ире, обнял её и, крепко прижав к себе, глубоко вдохнул знакомый запах рассыпавшихся по воротнику золотых прядей. Постояв так несколько мгновений, он порывисто поцеловал её и, не прощаясь, не оборачиваясь назад, словно боясь передумать, широко зашагал к турникету.
Вороновский улетал в Россию, не зная, вернётся ли он когда-нибудь обратно, а Ира оставалась здесь, в Канаде, надеясь и уповая на время, которое должно было всё расставить по своим местам. Ни ему, ни ей не дано было знать заранее, что точка возврата уже есть и что на свет скоро появится человек, который будет любить их одинаково сильно, называя отцом и матерью. Но это будет не скоро, а пока, меряя гранитные метры уверенными ровными шагами, Лев уходил, а Ирка старалась запомнить его счастливым.
Часы полёта, оставшиеся до приземления в Москве, казались бесконечными. Осталось восемь часов, шесть, два… Лев смотрел в иллюминатор, и мысли его, приносящие облегчение и внутренний покой, расставляли, наконец, всё по своим местам. Те десять дней, что он не видел Маришку и мальчишек, казались ему теперь страшной, кошмарной полосой, перевернувшей его жизнь и заставившей посмотреть на себя заново.