Вот что писал Такстер: «Трое мужчин приставили к моей голове пистолеты, когда я выходил из ресторана на одной из оживленных улиц Буэнос-Айреса. Три пистолетных дула открыли мне тщетность всех когда-либо измышленных мною способов избежать насилия. До той минуты я никогда полностью не осознавал, как часто современный человек мысленно представляет себе такую критическую ситуацию. Моя голова, которую вот-вот могли снести выстрелом, едва не лопалась от планов спасения. Меня усадили в поджидавшую машину, и я решил, что все кончено. Меня не подвергли физическому насилию. И вскоре стало ясно, что я в руках людей, политически искушенных и искренне преданных принципам свободы и справедливости в том смысле, как они их понимают. Мои похитители считали, что у них есть цели, смысл которых нужно объяснить цивилизованному обществу, и, удостоверившись, что я достаточно известный эссеист и журналист (даже здесь он делал себе рекламу), выбрали меня, чтобы я сформулировал их. Им, партизанам и террористам, хотелось показать, что они не бессердечные сумасшедшие фанатики, что у них есть свои духовные традиции. Они называют Ленина и Троцкого основателями и вождями, открывшими, что сила — необходимый инструмент в борьбе. Они знают классиков этой традиции — от России девятнадцатого столетия до Франции двадцатого. Меня выводили из подвала на семинары, посвященные Сорелю и Жан-Полю Сартру. По-своему это высокопринципиальные и серьезные люди. Более того, они обладают качеством, которое Гарсиа Лорка определял словом Duende, внутренней силой, словно порох воспламеняющей кровь, духовной мощью, которая не подсказывает, а велит».
Я встретился с Кэтлин в кафе и показал ей статью. Там было еще много всего в том же духе. Я сказал:
— У Такстера ужасная слабость к Великим Манифестам. Мне кажется, я скорее согласился бы на три выстрела в затылок, чем на посещение этих семинаров.
— Не будь к нему слишком строг. Человек спасает свою жизнь, — ответила она. — Вот уж поистине, как увлекательно. Где он говорит о выкупе?
— Вот: «…сумму в пятьдесят тысяч долларов, которую, пользуясь предоставленной мне возможностью, я прошу внести моих друзей и членов моей семьи. Надеясь снова увидеть своих маленьких детей» и так далее. «Нью-Йорк таймс» потчует своих читателей всякими ужасами. Публика, читающая третью полосу, по-настоящему избалована.
— Не думаю, что террористы заставили его письменно оправдывать их перед мировым общественным мнением только для того, чтобы потом убить, — сказала Кэтлин.
— Ну, стопроцентной уверенности тут быть не может. Поди знай, что на уме у этих типов. Но все же мне стало немного легче. Думаю, с ним все будет хорошо.
Кэтлин подробно расспросила меня о том, чем бы я занялся, если бы Такстер был на свободе, если бы жизнь стала более спокойной и уравновешенной. Я ответил, что, наверное, провел бы месяц в Дорнахе, близ Базеля, в швейцарском штейнеровском центре — Гетеануме[423]. Снял бы домик, чтобы Мэри и Лиш смогли провести со мной лето.
— Ты должен получить достаточно большую сумму за «Кальдофредо», — сказала Кэтлин. — Ну а Такстер, думаю, выкрутится из этой ситуации, если он вообще в нее попадал. Судя по всему, сейчас он свободен.
— Похоже на то. Но я намерен поделиться с дядюшкой Вольдемаром и отдать ему все, что причиталось бы Гумбольдту.
— Как ты думаешь, сколько они заплатят?
— Ох… — вздохнул я. — Ну, тридцать тысяч, самое большее — сорок.
Но я слишком занизил сумму. Барбаш выторговал у продюсеров восемьдесят тысяч долларов. Кроме того, они заплатили пять тысяч за ознакомление со сценарием Гумбольдта, а потом приобрели опцион.
— Они не могут упустить этот сценарий, — сообщил по телефону Барбаш. Кантабиле, оказавшийся в этот момент в конторе адвоката, что-то бубнил, довольно громко и назойливо.
— Да, он здесь, — подтвердил Барбаш. — Это самый трудный в общении сукин сын, с которым мне когда-либо приходилось иметь дело. Садился мне на голову, орал благим матом, а в последнее время даже начал мне угрожать. Он самая настоящая заноза в заднице. Не будь он вашим полномочным представителем, мистер Ситрин, я бы давно выгнал его взашей. Позвольте мне выплатить ему десять процентов, и пусть убирается.
— Мистер Барбаш, разрешаю вам выплатить ему восемь тысяч долларов немедленно, — сказал я. — Какие условия предложены по второму сценарию?
— Они начали с пятидесяти тысяч. Но я возразил, что покойный мистер Флейшер придумал действительно нечто стоящее. Современное, вы понимаете? Как раз то, что нужно публике именно сейчас. Вы и сами могли бы написать что-нибудь в этом роде, мистер Ситрин. Если позволите мне высказать свое мнение, я думаю, вам не следует на этом останавливаться. Если вы захотите написать сценарий для новой картины, я могу устроить вам потрясающую сделку. Вы согласитесь на две тысячи в неделю?
— Боюсь, это меня не заинтересует, мистер Барбаш. У меня другие планы.
— Очень жаль. А вы не передумаете? Они много раз спрашивали.
— Нет, спасибо. Я сейчас занят совсем иным, — ответил я.
— А как насчет консультаций? — спросил мистер Барбаш. — У них полно денег, и они с радостью выложат двадцать тысяч баксов тому, кто понимает ход мыслей Фон Гумбольдта Флейшера. «Кальдофредо» идет по всему миру с оглушительным успехом.
— Не отказывайся от всего сразу! — это был уже Кантабиле, перехвативший телефонную трубку. — Послушай, Чарли, я должен получить свою долю за второй сценарий, ведь если бы не я, ты бы даже не смыкнулся. Кроме того, ты должен оплатить мне авиабилеты, такси, отель и питание.
— Мистер Барбаш оплатит твой счет, — сказал я. — А теперь, Кантабиле, мы расстанемся, наше сотрудничество близится к концу. Давай снова станем незнакомыми людьми.
— Ах ты жопа, неблагодарный, заумный ублюдок, — выругался он.
Телефоном снова завладел Барбаш.
— Как мне с вами связываться? Вы пока останетесь в Мадриде?
— Возможно, уеду на недельку в Альмерию, а потом вернусь в США, — ответил я. — У меня полно дел в Чикаго. Повидаю детей, поговорю с дядей мистера Флейшера. А когда покончу с неотложными делами и все решу, вернусь в Европу. Чтобы начать новую жизнь, — добавил я.
Задайте мне вопрос, и я выложу все. Я все с той же готовностью делился подробностями своей жизни с людьми, которых ничуть это не интересует.
* * *
Вот так и случилось, что в теплый апрельский день Вольдемар Уолд, Менаша Клингер и я похоронили Гумбольдта и его мать в новых соседних могилах на кладбище Валгалла. Участие в этой торжественной и красивой церемонии доставляло мне грустное удовольствие. Оказалось, что Гумбольдт лежал не на кладбище для бедных, а довольно далеко оттуда, в Десвиле, Нью-Джерси, на одном из тех огромных кладбищенских предприятий, про которые Кофриц, первый муж Ренаты, рассказывал старому Мирону Свибелу в парной на Дивижн-стрит:
— Они мухлюют, — говорил он о таких местах, — скупятся, не выделяют положенной площади. Лежишь там кое-как прикрытый, а ноги торчат. Разве вы не заслужили провести вечность, вытянувшись в полный рост?
Я выяснил, что похороны Гумбольдта организовал тогда кто-то из фонда Белиши. Какой-то чувствительный субъект, подчиненный Лонгстафа, вспомнил, что Гумбольдт когда-то работал у них, забрал его из морга и организовал церемонию в часовне на Риверсайд.
423
Гетеанум — центр антропософии, созданный Рудольфом Штейнером в Дорнахе близ Базеля (Швейцария) по его архитектурному проекту в 1913 г. и названный в честь Гете, продолжателем натурфилософского учения которого считал себя Штейнер. Рассчитанный на тысячу лет, комплекс через 10 лет сгорел.