Шаги. Гулкие шаги, от которых дрожала земля.
— Я ничего не сделал, — он до сих пор не знал, правда ли это. — Только отпустите меня.
Двадцать шестой, — опять прозвучал голос в его разуме. — Встань, замолчи и открой глаза.
Он попытался встать, хотя ноги с трудом повиновались ему. На то, чтобы промолчать, ушло гораздо больше усилий, а уж насчет того, чтобы открыть глаза…
— Тут слишком ярко.
Уровень освещения понижен до предела. Ты не пользовался глазами девяносто девять дней. Боль пройдет.
— Я не понимаю.
Твое неведение также пройдет. Мы здесь для этого.
К первому голосу присоединился второй, более глубокий, в котором угадывалось раздражение:
Открой глаза.
Он попытался снова. С шестой или седьмой попытки ему это удалось, хотя поначалу он не увидел ничего, кроме яркого света. Из глаз брызнули слезы, словно они могли вымыть жжение из глазниц.
Наконец проступили очертания. Три человеческие фигуры: две — облаченные в мантии темного оттенка грязного железа с капюшонами, еще одна — закованная в огромные и яркие, словно начищенная сталь, доспехи. От последней фигуры исходило болезненное сияние, когда свет падал на блестящее серебро.
Он не видел их лиц: у первых двух они были скрыты под глубокими капюшонами, а у последнего — за вычурным шлемом с глазными линзами невероятной, пронзительной синевы.
— Двадцать шестой, — он понятия не имел, откуда доносился голос, ни одна из фигур не шевелилась, — оглянись. Что ты видишь?
Действительно, что? Он напряженно осмотрел камеру. Все казалось таким же, как раньше, за исключением из ниоткуда взявшихся дверей и символов, ярким металлом нанесенных на стены и пол.
Он вытер слезы. Моргнув, очистил глаза от соринок. Ему следовало почувствовать эти символы даже в слепых метаниях. Каждый из них выступал из темного камня барельефом матового серебра.
— Что это за символы?
Стражи. — И опять ни одна из фигур не сдвинулась с места. — Стражи-гексаграммы. Нам следовало убедиться, что в тебе нет скверны. Также следовало убедиться, что ты ничего не помнишь о прошлой жизни.
Его прервал второй голос:
Ты находился здесь положенные девяносто девять ночей, пока мы изучали твою душу.
Ритуал завершен, — заговорил третий голос. — Хотя некоторые сомнения остались.
— Почему я не чувствовал символы? Где была дверь? — Он не мог успокоиться, хотя дрожал больше от возбуждения, чем от холода, и больше от холода, чем от настоящего страха. Посмотрев вниз, он обнаружил, что облачен в такую же мантию, как и две фигуры, некогда белую, а ныне посеревшую от пыли.
Первая фигура в мантии откинула капюшон. Человек был гладко выбрит. С виду где-то между тридцатью и шестьюдесятью, на лице сохранились признаки каждого прожитого десятилетия — гладкая кожа юноши, мудрый взгляд опытных глаз, морщинки от смеха и бессонных ночей, серебристая щетина волос, которая на макушке становилась совсем белой.
Неопределенность его настоящего возраста тем не менее была не самым странным. Он был увеличенным до громадных размеров, как будто его тело еще десять лет росло и развивалось, в отличие от естественного процесса взросления. Даже мантия не могла скрыть его внушительную фигуру — это заставляло узника чувствовать себя полным ничтожеством.
— Почему вы не отвечаете? Почему я был слеп?
Ты никогда не был слеп. Мы изменили твое восприятие, чтобы оно служило нашим целям. — Тот, чей возраст оставался неясным, держался с достоинством святого старца, но у него был пронзительный взгляд убийцы. От его синих глаз температура в комнате стремительно упала. — Мы управляли твоими мыслями. Твои глаза оставались закрытыми, хотя ты думал, что они открыты, и видел только тьму. Мы притупили твою тактильную чувствительность, чтобы ты не ощущал ничего, кроме гладкого камня. Ты был пленником собственного разума. Дверь даже не была заперта. Ты просто не мог отыскать ее.
Стоило отдать им должное, они ловко поступили с барельефными тюремными стражами.
— Кто я? — Он не хотел об этом спрашивать, но вопрос сам вырвался у него после того, как столь долго вертелся на кончике языка.
Ты — Двадцать шестой.
— Нет, — он покачал головой и тут же об этом пожалел — к горлу подкатила волна тошноты. — Нет, я имею в виду — прежде. До того, как очутился здесь.
Неважно, — одновременно произнесли три голоса.
Твое прошлое ушло, отринутое во имя необходимости. Когда ты попал к нам, то переродился.
К тебе будут обращаться по порядковому номеру до тех пор, пока ты не заработаешь настоящее имя. То, как тебя звали раньше, более не имеет значения.