И гадать нечего, все было именно так! Шестнадцатилетняя Анна упала в ноги к отцу и зарыдала:
– Не хочу я, батюшка, за старика замуж! – Она-то видела, какие красавцы, молодые принцы, достались старшим сестрам, обзавидовалась! – Да еще на край света! – Она ревела, крепко обняв ноги отца. – Лучше утопите меня в Днепре, батюшка, чем старику в руки отдавать! Лучше заприте в тереме, на хлеб-воду посадите, только от себя не отпускайте!
– Да какой же он старик? – запротестовал Ярослав Мудрый, пытаясь поднять дочь с колен. Хотел он ей сказать, что у царей и королей, а пуще императоров возраста нет. Главное, чтобы крепко на троне сидел и сила мужская была – наследников плодить. Если все так, то и молодец! Да только поди объясни это юной дочери, романтическому сердечку! – Люди говорят, всего-то ему сорок лет, – миролюбиво добавил Ярослав, наивно полагая, что тем успокоит умную дочку. – Ну, может, сорок один… Не более!
– Не пойду за старика, – сжав зубы, процедила юная Анна. – Утопите лучше! А вы не решитесь, сама утоплюсь! Богом клянусь – утоплюсь! Днепр большой – и не сыщите!
И батюшка сдался. Легко сдался! Да и не хотел он отпускать от себя любимую умницу свою, свет очей его, которая, как и он, проводила многие часы в одной из лучших библиотек мира! В киевской библиотеке! Диву давался Ярослав, когда видел ее за раскрытыми фолиантами в золотых переплетах! Ведь еще и оттого слыл Ярослав Мудрым, что сам был книжником и однажды повелел скупать книги со всего мира и везти их в стольный град Киев! Ни в чем не хотел отставать от города-светоча Константинополя и от его мудрых и гордых императоров!
Но вот прошли два года, и Анне исполнилось уже восемнадцать. Еще пару лет в девках – и старухой станет! Никто уже не возьмет! А короли и принцы на дорогах, оказывается, не валяются. И даже в очереди по дороге к Киеву не стоят. Может быть, чухонский королевич за счастье посчитал добиться ее руки, да кому он нужен? Или азиат какой, принц, и возжелал бы пресветлую княжну, да великий князь за азиата-басурманина не отдаст! А за своих витязей выдавать – какой прок? Да и кто достоин великой княжны? Никто! Сестры разъехались, уже и детей родили. Два брата – Изяслав и Всеволод – тоже в других землях счастье нашли. Первый на польской царевне женился, второй – на византийской! Сын Всеволода теперь, коли родится, Мономахом станет! Неужто в Киеве Анне, золотоволосому цветку, зачахнуть? Вот всем скопом и уговорили юную княжну выйти замуж за далекого франка!
Тем более, что в этот раз и подарки были дорогие! Под строгим взглядом шалонского епископа Роже прислуга франков раскладывала у трона киевского князя дары: боевые мечи и кинжалы, драгоценные серебряные чаши и украшения.
– Думай, девочка моя, думай, – тихонько приговаривал Ярослав Мудрый дочери, сидевшей от него по левую руку. – Видишь, как Генрих-то расстарался в этот раз! – а подарки все несли и несли, у ног великого князя все укладывали горками. – Небось в этот раз с себя последнее снял… Что скажешь, дочка?
– Он за это время еще на два года старше стал, – вздохнула девица.
– Ну так и ты не помолодела…
– Сейчас возьму и расплачусь от горя, – вздохнула Анна.
«Соглашайся! Соглашайся, царевна! – из-за кресла хором тянули придворные мамки и няньки. – Свет наш ясный! – им уже сказали, что говорить, на что упирать, чем пугать. – От этого короля откажешься, следующий жених уж точно из степи пожалует! Косоглазый! В юрте будешь жить! Кисло молоко пить! Коней есть будешь! Так и заржать недолго!»
А с подарками привезли и портрет Генриха. На холсте король выглядел очень даже лепо: солидно, волосом он был черен, не сед, лицом вполне пригож, в доспехе и плаще, подбитом горностаем.
– Это точно он, Генрих, жених мой? – спросила Анна у епископа. – Ваше преосвященство?
– Он самый, ваше высочество! – гордо воскликнул священник в черной сутане.
– А когда писали этот портрет? – вновь спросила любопытная киевлянка. – Год или десять лет назад? – Тень сомнения легла на свежее лицо княжны, пылавшее от смятения и переполнявших ее чувств. В синих, припухших от слез глазах таился вопрос. – А то, может быть, этому портрету уже лет двадцать?..
– Тридцать, – бросила ее мать Ингигерда, стоявшая у окна и нервно колотившая пальцами в перстнях по деревянному вощеному подоконнику. – Ну, Аннушка!..
– А вы, матушка, не смейтесь, – очень серьезно молвила дева. – Тут не по грибы-ягоды зовут, а замуж! – И тотчас переключилась на епископа: – Так когда писали портрет?