Пролог
Теплой зимы в Эски-Кърыме не случалось давным-давно. Месяц шеват докатился до середины, уже рукой подать оставалось до адара, праздника хитроумной Эстер и гордеца Мордухая, а снег так и не лег. Бесстыже зеленели поля, по низинкам не сходили грибы, поляны вокруг монастырей изукрасило белое кружево первоцветов. От отчаянной синевы неба дурели кони - ржали, становясь на дыбы, норовили сбросить неумелого седока и умчаться, куда глаза глядят. Старики-караимы собирались у стен кенасы, качали холеными бородами, перешептывались «не к добру». Встревоженные хозяйки растирали между пальцев пересохшую бурую землю, трогали почки яблонь, тугие, как сосцы первородящей ярки и не жалели чдаки, милостыни для бедных. И лишь детишки, по малолетству не приставленные ни к учебе, ни к домашним делам, пользовались нежданной свободой - голоногими носились вдоль пыльных улиц пугали соседских гусей и кошек, собирали в подолы рубашонок каштаны, камушки и прочую ерунду.
В доме виноградаря Ефроима Камбура и жены его, благочестивой Эмин, недостатка в детях не наблюдалось. Семерых могучих сыновей подарила мужу Эмин и двух дочерей-красавиц, а восьмого мальчонку, последыша, принесла поздно, в том возрасте, когда женщины и не чают иметь потомство. «Мизинчик» уродился слабым, едва дышал, плохо ел и родители, чтобы отогнать смерть, переменили имя. Сосед-армянин «выкупил» мальчика, маленький Синан стал Довидом, в честь царя-псалмопевца. Заботливая мать купала младенца в отваре лаванды, календулы и шалфея, смазывала складочки кожи болгарским оливковым маслом, выносила дитя на рассветное солнце и часами молилась, держа сынка на руках. Хозяйственный Ефроим, бывало, даже ругал жену - дом полон хлопот, а она возится с недомерком, пусть бабка его голубит, или кормилица. Но покорная обычно Эмин уперлась, словно коза газзана. И добилась-таки своего - выходила мальчонку.
К пяти годам Довид сделался смел и ловок, не боялся ни блохастых дворовых псов, ни злого петуха, ни соседских мальчишек. Вместе с оравой приятелей он пускал по ручью кораблики, ловил лягушек, плел корзиночки из травы, объедался тутовником, дочерна вымазав щеки. Красотой он не отличался - смуглый, жилистый, большеногий и большеротый. Разве что глаза, темные, распахнутые словно от удивления, опушенные длинными, как у девчонки ресницами, были хороши. Да родовой нос выделялся, обещая к старости превратиться в костистый и хищный клюв, как у всех Камбуров, получивших фамилию не за горб праотца, как шептались злые языки, а за рельефный профиль. Любовь матери, снисходительное покровительство братьев и умиленная забота сестер сделали малыша доверчивым и дружелюбным. Если б не суровый нрав Ефроима, «мизинчика» избаловали бы донельзя. Но и так мальчонка рос любимцем семьи, примером и предметом зависти многочисленной стайки племянников и племянниц.
Старый Симха, отец Эмин и некогда богатейший купец Кърыма, тоже выделял Довида из молодой поросли внуков. Деду нравилась внимательность мальчонки, пытливый и неспокойный ум, врожденная меткость движений. Единственное, что огорчала старика - чувствительность, несвойственная мужчинам - внук, бывало, рыдал над зарезанной курицей или дохлой собакой. Оставалось лишь надеяться, что с годами Довид обретет должную крепость сердца. Пройдет беспечное лето, после Суккот мальчонке сошьют штаны и отправят учиться Писанию. Ученья без слез не бывает, за слезы добавляют розог, так что рыдать по пустякам он отучится...
В канун шаббата Симха, как обычно, собрался навестить внуков и правнуков, принести им гостинцев и рассказать одну из бесчисленных баек. Как он плавал в Константинополь, город великий, и видел базилевса в золоченых одеждах, как в дырявой шлюпке улепетывал от сицилийских пиратов, как встретил племя псоглавцев - сварливый и дикий народ, как привозил из далеких земель шелка и пурпур, мирру и мумие. Караимский квартал готовился встречать царицу Субботу, в каждом доме дымили трубы, из окон пахло вкусным, горячим и пряным. Торопливые женщины вытряхивали пестрые половики, выметали полы, перекрикивались через заборы, делясь сплетнями. Бородатые, благодушные мужья пили кофе на верандах, самые благочестивые уже брели потихоньку к кенасе, бормоча на ходу псалмы. Молодые парни прогуливались по улицам, щеголяя полосатыми кафтанами и роскошными фесками, поглядывали на нарядных девиц в расшитых жемчугом платьях, подшучивали над ними. Матери бдили. Ржали кони, кричали ослы, гнусаво мекали козы, кукарекали заполошные петухи, мерно и звонко стучал о наковальню молот кузнеца-грека. Яркое солнце подсвечивало черепичные крыши и беленые стены домов. Гряди, царица!