Кусая пальцы, чтобы не зарыдать в голос, Давид покатился по земле, зарылся в сухие листья, упал навзничь. Бескрайнее синее полотно простиралось над ним, над поляной, Эски-Кърымом, над всей Таврикой, над живущими и умирающими. Корни деревьев шевелились в земле, кроты и мыши проделывали ходы в рыхлой почве, столпы гор чуть заметно вздрагивали, словно тысячерукие чудища и вправду ворочались в недрах. Теплый ветер касался обритой макушки Давида, гладил щеки, осушал слезы, словно отец. Тот отец, что никогда не оставит заблудившееся дитя. Тэнъри. Небо. Господь...
Разбудила Давида белая лошадь. Печальная морда склонилась над юношей, обдавая лицо теплым дыханием, в длинной гриве застряли соломинки. Неужели?
Крепкий запах конюшни, навоза и прелой травы убедил - нет. Табун выгнали попастись на тенистый лужок, по причине удаленности от деревни, еще не вытоптанный. Татарчата-пастухи уселись на краю поляны, и судя по гомону, затеяли игру в ашики, упоенно стуча козлиными косточками, залитыми изнутри свинцом. Кони мирно жевали траву, матки мелодичным ржанием подзывали к себе жеребят. Гнедой стригунок доверчиво приблизился к Давиду, пожевал рукав рубахи, ткнулся в котомку и конечно же выпросил яблоко. Грива у него была жесткой, шерсть упругой и теплой. ...Будь у Давида лошадь, до Солдайи он добрался бы часа за четыре. Но свести коня - совсем не то, что стащить из хибары старое одеяло. Грех, да и пастухов жаль.
Где внаклонку, а где и ползком Давид убрался с поляны и вскоре отыскал нахоженную тропу, ведущую на мощную спину горы Кара-Бурун. Правда монахи говорили, что дорогу когда-то мостили, но булыжники могло и смыть или занести глиной. В любом случае направление выглядело верным. Утро выдалось безветренным и жарким, даже на высоте солнечные лучи пекли не слабей, чем в середине лета, подзолачивая начинающую вянуть листву. Когда солнце приблизилось к зениту, Давид остановился, присел на камень в тени буков, перекусил яблоками и остатками помятого винограда. Сыр есть не стал - ни фляги, ни запаса воды у него не оказалось, и жажда уже давала о себе знать.
Если верить подсчетам, до заката тропа должна была спуститься с гор, пересечь долину и упереться в мощные каменные стены Солдайи, но удобного схода все не попадалось. Давид карабкался по каменистым склонам, оскользаясь, спускался в овраги, снова лез вверх, наслаждался ровными тенистыми участками пути и с бранью встречал препятствия. В паре мест ему почудились остатки булыжной кладки, однажды в буреломе проступили мраморные развалины - и никаких больше признаков жилья или людей. Даже глинистые участки на дороге выглядели девственно чистыми - после последних дождей по ним точно не проезжали на телегах или верхом, не проходили в обуви или босиком. При этом следы кабанов и косуль читались легко, в одном месте Давид с замиранием сердца разглядел глубокие отпечатки волчьих лап.
Облизав сухим языком потрескавшиеся губы, юноша задумался о возвращении - по крайней мере подле Эски-Кърыма полно воды, а обойти горы можно и следующей ночью по новой римской дороге. Но тут из-за большой скалы показалась другая тропа, более широкая и утоптанная. По ней, если верить следам не более суток назад проехала крупная лошадь с тяжелым всадником. Дороги слились и наконец-то начали устойчиво снижаться. Путь стал ровнее, пару раз по обочинам встретились костровища, на стволах деревьев чьи-то полные энтузиазма руки вырезали кресты и заросшие уже надписи. Заложив петлю, тропа уперлась в старую каменную изгородь.
Любопытный Давид заглянул через забор и с некоторым страхом разглядел за ним кладбище, смешанное, как бывает в небольших поселениях. Караимские «колыбели» чередовались с мусульманскими памятниками, увенчанными каменными тюрбанами, был там и резные кресты и несколько мраморных плит с тонким узором. Кто и зачем решил хоронить мертвецов на такой высоте, оставалось загадкой, но погост выглядел ухоженным, дорожки чистыми и даже с памятников чьи-то заботливые руки явно счищали мох и плесень. Значит у кладбища есть смотритель. А у смотрителя есть вода!