— Ложись мама, я сам все доделаю, — неожиданно строго приказал средний сын.
Женщина удивленно посмотрела на сына и улыбнулась покорно и чуть насмешливо.
Толик деловито забрал у матери веник, старательно вымел мусор за порог и прошелся сверху мокрой тряпкой. В комнате запахло чистотой и еще больше — сыростью. И все-таки стало заметно уютнее.
Но Наталья снова зашлась кашлем, и что-то холодное, сумрачное незримо вернулось в комнату.
Глава 6
Пирожки с мясом
Неотвратимость. От ее цепких когтей нельзя было спрятаться даже на Черном озере. Она была во всем — в ажурных тенях на полу, в капельках крови на полотенце, в свете тусклой электрической лампы.
Но в воскресенье она ушла из дома. Горкой на столе алели яички. Улыбка Натальи не была грустной. Взгляд Степана не был рассеянным. Нина и Толик шутили, дразнили друг друга, и хотелось, чтобы так было всегда, но наступил понедельник.
Степан ушел из дома еще на рассвете, и в комнате стало меньше еще одним венским стулом. Наталья медленно, устало убрала со стола тарелки с прилипшей сагой по краям и бессильно опустилась на кровать. Толик рано вернулся из школы и теперь грустно смотрел в окно сквозь прорези в «Правде», неподвижно застыв в одной позе.
И только Нина знала: во всем виноваты невидимые кошки, что скребут на душе у отца.
Девочка опустилась на стул возле матери.
— Пошла бы ты, Ниночка, погуляла. А я посплю, мне и легче станет, — уговаривала Наталья, и что-то было в ее голосе такое, от чего к глазам девочки подступили слезы. Но их не должна увидеть мама.
Нина выбежала за дверь. Быстро спустилась по ступенькам на улицу.
Здесь было ветрено и неуместно солнечно.
Нина шла наугад, как, наверное, Галочка, когда ей хочется побродить по незнакомым улицам. Ведь Галочке никто не запрещает.
Но что такое запреты, если мама болеет? Мама болеет. Будто огромная черная птица гнала куда-то по казанским переулкам. «Мама больна». Черная птица настигала снова и снова.
— Нина!
Родной, пронзительный голос остановил Нину возле рынка. Серёжа вынырнул неожиданно из пёстрой толпы старушек и возвращавшихся с уроков школьников. Брат улыбался, как всегда открыто, поблескивая глазами-угольками. Штаны его мешковатых брюк подметали тротуар. Что-то неуловимо изменилось в Сереже. Может быть, походка. Новая небрежная, подпрыгивающая походка уличного мальчишки.
Нина слабо ответила на улыбку брата.
Его глаза-угольки потускнели.
— Ты почему такая грустная? Дома что-то случилось? — забеспокоился Сережа.
— Мама болеет.
Произнести эти два слова оказалось трудно, очень трудно. Как будто, пока они не были сказаны, все могло еще измениться.
Сережа понял больше, чем выражали два коротких слова.
— Отец дома?
— Нет, — покачала головой Нина.
Старший брат снова затерялся в рыночной толпе, а Нина пошла домой.
Каким-то образом старший брат опередил ее и вот стоял уже, смущенный, расстроенный посредине комнаты.
На столе возвышалась горка красных новеньких «тридцаток». Наталья плакала.
— Нет, сынок, я не возьму…
Но Сережа, не дослушав, выбежал за дверь.
Мать растерянно смотрела вслед, перевела взгляд на купюры и, накинув на плечи старый пуховый платок, одним движением сгребла их со стола и вышла на улицу. Вернулась Наталья с мукой и мясом. Но спускаться второй раз в пекарню уже не стала — испекла пирожки на примусе в общей кухне.
Вечером в доме снова пахло пирогами. Их было много, как никогда — целая гора пирожков аппетитно дымилась на столе. Но теперь к сладковатому аромату выпечки и праздника примешивался горький запах беды.
Пирожки ели молча, как будто кто-то невидимый, мрачный сидел с семьей за столом.
— Помиришь с Сережей, Степа, — тихим умиротворением прозвенел в пахнущей горячим тестом тишине голос Натальи. — Обещай, что помиришься…
Глава 7
Плакучая ива
Наталья умерла в мае тридцать пятого. Отвернулась к стене и как будто уснула. Нина уже знала: так тихо иногда подкрадывается смерть.
А потом, грохоча, подъехал грузовик. В кузов подняли деревянный гроб.
Вдовец и дети окружили его. Ехать было недолго — несколько минут. И эти несколько минут Степан сидел плечом к плечу с Сережей. Общее горе сблизило, и все, даже беспутная бродяжья жизнь старшего сына, стало вдруг поправимым.
Похоронили Наталью под плакучей ивой. Вкопали в землю скромный деревянный крестик. Ни фотографии, ни пышных эпитафий.