Спасение снова пришло в статном образе милиционера.
— Разойдитесь, граждане, — быстро протискивался сквозь толпу молодой стройный мужчина в форме.
Отдыхающие послушно расступались.
— Прижми ладони к земле! — кричал милиционер на ходу.
Нина судорожно припала к земле. Страж правопорядка рывком оторвал девочку от провода.
— Чья это девочка? — обратился он к собравшимся.
Никто не ответил.
— С кем ты пришла? — обратился он к Нине.
Девочка растерянно молчала, еще не опомнившись от потрясения.
Вместо нее ответил Толик. Он вынырнул откуда-то из толпы, и мчался со всех ног к Нине.
— Это моя сестра! Что здесь случилось? — подбежал он к перепуганной сестренке и, увидев свисающий провод, все понял сам.
Дома Степан растерянно выслушал взволнованный рассказ Толика. Нина ждала, что отец пожалеет ее, но он смотрел на нее очень строго. Так строго, что забылась боль, и расхотелось плакать.
— Больше не ходи одна на Черное озеро, — погрозил Степан пальцем. — Никогда.
Нина вздохнула и молча кивнула.
Глава 8
Антоновка
… Дядя Никита, чернобородый красавец-великан, возник на пороге накануне нового, тысяча девятьсот тридцать восьмого года.
Брат Степана привез с собой запах суровой свежести из деревни с названием, похожим на «Казань» — так пахнут яблоки зимой. Положил на стол гостинцы — кусок сала и полмешка антоновки.
Дети тотчас выбрали себе по крупному яблоку с позолоченными солнцем боками.
По рассказам отца Нина и Толик знали, что где-то далеко у него есть пять братьев и восемь сестер. Дядя Никита родился двенадцатым в большом семействе.
Даже когда были ещё совсем мальчишками, Степан никогда не пренебрегал мнением старшего и любимого брата Никиты, самого рассудительного из всех четырнадцати детей Аксеновых. Вот и теперь он внимательно следил за выражением лица старшего брата.
Пристальным взглядом из-под строгих бровей дядя Никита обвел темную комнату.
Покачал головой:
— Нелегко, братец, в городе жить-то.
— Непросто, — согласился Степан.
— Даже подушек в доме не осталось, — с осуждением и жалостью в голосе заметил Никита.
Степан молча опустил голову. Шила в мешке не утаишь. Не врать же брату, будто в доме никогда подушек не было. Да и не поверит. Домовитость у них в крови, у всех братьев и сестер. А пьяниц отроду не бывало. Как же так случилось, что он, Степан, унес из дома на базар подушки?
Даже Никита смотрит с укоризной, а ведь судить не то, что родню — чужих не посмеет. Что и говорить… Пора за дело браться, жизнь налаживать. Не ради себя — так хоть ради детей.
— Как там, в Козари, у вас? — не стал оправдываться вслух Степан.
— Живем помаленьку, — пожал плечами Никита. — Год урожайный, одних яблок в саду…
— Да что яблоки, — махнул рукой Степан. — Ты о себе расскажи. О Катерине своей, о детишках. А то не виделись сто лет, а ты о яблоках.
— А ты приезжай к нам — сам все увидишь. А лучше насовсем…
Степан помолчал и вздохнул.
— Отвык я уже от деревни, Никита. К городу привыкал — еле привык. А теперь опять в деревню? Нет.
Нина с любопытством смотрела на папиного брата. Она видела дядю Никиту, высокого красавца, казавшегося ей настоящим великаном, в первый раз, но уже чувствовала, что привязывается к нему.
Никита порезал на газете большой кусок сала.
— Вот. Поросенка к Новому году зарезали.
— А у нас и хлеба-то нет! — вздохнул Степан.
— Ничего, — ободрил его Никита. — Сало свежее. Можно и без хлеба. Налетай, детвора!
Красавец-великан весело подмигнул племянникам. Нина и Толик не заставили себя упрашивать.
Сало так и таяло во рту, а на сытый желудок захотелось и спать. Известно ведь, голодный ляжешь спать — кошмары будут сниться, а после такого ужина и сны, глядишь, повеселее будут.
Толик только лег, и сразу засопел во сне тихо, ровно.
Дядя Никита старался говорить вполголоса, но густой бас заполнял собой маленькую комнату и мешал спать.
Нина куда-то брела, метель сбивала ее с ног, но она брела все равно, слышала обрывки фраз сквозь завывание ветра.
— Осел ты, брат, упрямый! — донесся бас дяди Никиты сквозь метель, и Нина проснулась.
— В деревню тебе, Степа, надо. В деревню, — басил дядя Никита и бросал на брата грустные взгляды коровьих глаз.
«Эх, непутевый!» — читалось в них. А еще «Ну ничего, брат, ничего».
«Ничего, Степ, — говорил Никита вслух. — Где наша не пропадала?» И снова бросал беспокойный взгляд на детей.