— Где же ты ужей столько взял?
— В цирке, — весело признался Сережа. — Там их много!
— В цирке? — удивился Степан, даже забыл от удивления спросить, зачем шалуну вздумалось пугать мать и сестренку.
— Да! — на этот раз старший сын остался доволен тем эффектом, который произвели его слова на семью. — Я теперь в цирке работаю!
— Правда? — так и засияли мягкой синевой глаза Толика. — А кем?
— Дрессировщиком? — попыталась угадать Нина.
Эти сильные люди, которых слушаются даже грозные тигры, нравились ей даже больше, чем клоуны.
— Вроде того, — скромно опустил глаза Сережа.
— Молодец, сынок, — погладила Наталья по голове старшего сына.
Инцидент был исчерпан.
Теперь Нина и Толик ходили на представления каждое воскресенье. Пропуск в волшебный мир рыжеволосых весельчаков, шпагоглотателей и мускулистых силачей назывался магическим словом «контрамарка».
Сережа выносил к дверям два заветных жетончика перед началом второго отделения, и младшие брат с сестренкой спешили устроиться на ступеньках поближе к железной клетке, отгораживающей арену от зрителей.
Все самое интересное происходило после антракта. На арене слушались дрессировщика медведи, львы, тигры, обезьяны, а как-то, к радости публики, а особенно Нины и Толика, из-за кулис выехал Сережа на козле. За этот цирковой номер и прозвали его на улице Серенький Козлик. А еще во втором отделении на арену выходила девочка в белом платьице. Белоснежные голуби послушно садились к ней на ладони и на обручи, с которыми она выступала.
Толик донимал дома просьбами старшего брата: нельзя ли и ему выехать на козлике на арену. Сережа снисходительно улыбался и как взрослый ребенку неопределенно обещал: «когда повзрослеешь». А Нина мечтала стать дрессировщицей тигров. Вот вырастет — и мечта ее исполнится… И тогда каждый день с утра по поздней ночи будет сверкать разноцветными огнями, греметь фанфарами и обещать новые и новые сногсшибательные мгновения напряженной барабанной дробью.
Голод и беда шатались в обнимку по улицам Казани. Крепко матерились, гортанно распевали песни революции.
Но в дни, когда выдавали аванс и зарплату, Степан приносил домой белый хлеб и сочную сайру в масле. А Наталья шла с лукошком на рынок. Большими пятилитровыми жбанами, оплетенными лозой, покупала молоко. Нина любила ходить вместе с матерью вдоль рыночных рядов, где розовощекие торговки в разноцветных косынках наперебой предлагали молодую картошку, свежие овощи, лоснящуюся селедку. Наталья набирала всего понемногу. А на обратном пути останавливалась у столовой, чтобы купить дочери сочную ароматную котлету.
Несколько дней в семье был праздник, а потом опять оставалась одна только сага. В такие дни Наталья ходила в деревни, меняла нарядные старые платья на картошку.
«Не жалко продавать такую красоту?» — вздыхали крестьянки, пересыпая клубни из ведра в холщовую сумку светловолосой, не приспособленной к суровому быту горожанки.
Нине было жалко маминых платьев, особенно одного, кремового, которое она надевала по праздникам. Будто и праздники навсегда покидали дом вместе с этим нарядом.
Картошка заканчивалась очень быстро. И вот опять противная синеватая сага на завтрак, обед и ужин… И завтрашний день, как призрак, витал под потолком светлой комнаты.
Но неожиданно один из унылой череды полуголодных вечеров обернулся праздником…
Сумерки уже обрушились на город, и из комнаты, освещенной электрической лампочкой, казалось, что за кремовыми шторами нет ничего, кроме темноты и огней — фонарей и других таких же светящихся пролетарским уютом окон.
Мелкий сентябрьский дождь лениво кропил снаружи окно.
Остатки саги стыли на столе, а Сережи все не было.
Степан то и дело бросал беспокойный взгляд на часы и хмурился. Наталья тревожно следила за минутной стрелкой, как будто хотела остановить ее.
Но стрелка неумолимо летела к «12». Часовая подбиралась к «10».
Тиканье часов казалось теперь беспорядочным и угнетало еще больше.
— Нужно идти в милицию, — нерешительно проронила Наталья и бросила взгляд на пальто в углу, даже сделала движение к двери, но она вдруг глухо скрипнула и подалась вперед от резкого толчка.
— Явился! — разозлился и обрадовался отец и снова гневно посмотрел на часы.
Отбился от рук старший сын! Совсем отбился! Но Сергей улыбался, довольный, усталый.
Его худенькие плечи тянула вниз туго набитая холщовая сумка. А на дне глаз-угольков поблескивали торжество и радость.