Когда ее похититель рано утром проворно поднялся на ноги, от недосыпания и слез у Джесси так щипало глаза, будто они были полны песка. Он развязал ей почти онемевшие от пут руки и что-то проговорил на своем резком гортанном языке, показывая рукой на заросли колючего кустарника.
Надеясь, что она поняла его правильно, Джесси направилась к кустам. Присев, она справила свои дела, думая о том, что никогда еще не чувствовала себя такой оскверненной. Ее волосы свалялись, и их нужно было бы расчесать. Платье испачкалось и помялось. Натертые веревкой запястья жгло и саднило, кисти рук онемели.
Но когда она вспомнила, что Крид погиб, все ее беды показались ей просто мелочью.
Она выглянула из-за кустов. Индейцы собирали свои пожитки. Казалось, никто не обращает на нее никакого внимания.
В мгновение ока, подобрав юбки, она бросилась бежать прочь от этих дикарей, убивших Крида и с ним все ее надежды на будущее.
Она бежала наугад, не ведая, куда бежит, зная только, что это ее шанс. Она не чувствовала под собой земли, все вокруг сливалось в неясную массу. Сердце дико колотилось от бега и страха. Острая, как от ножа, боль колола сбоку, но она продолжала бежать — прочь от ужаса и воспоминаний о смерти Крида, прочь от ужаса, ожидавшего ее в руках дикарей.
Кровь громом стучала в ушах, а боль в боку по-прежнему была острее ножа, когда ноги ее подкосились, и Джесси рухнула лицом в пыль.
Она поднялась на колени и, плача, вытерла кулаками слезы, размазывая грязь по лицу.
В этот момент она и увидела в нескольких метрах позади себя индейца на лошади. Его лицо не выражало ничего, оставалось пустым, как небо.
— Нет, — Джесси яростно затрясла головой.
Она встала, когда индеец спрыгнул и пошел к ней. Все оказалось напрасным.
Левая. Правая. Левая. С упрямой настойчивостью Крид переставлял ноги.
Каждый шаг причинял ему острую боль, мгновенно отдававшуюся во всем теле. Но каждый шаг приближал его к Джесси.
Крид искоса, не поворачивая головы, глянул на солнце. Он шел около двух часов, хотя ему казалось, что он идет уже два дня. Болел каждый дюйм тела. Горло давно пересохло и стало таким же сухим и горячим, как пыль под ногами. Ощущение голода чередовалось с тошнотой, но он упрямо двигался вперед.
Речушка вначале показалась ему миражом, иллюзией, вызванной в его воображении страшной жаждой.
— Нет, это обман, — шепотом произнес Крид пересохшими губами. Но все равно упал на живот и погрузил голову в воду.
Вода была настоящей. Холодной и освежающей…
И она казалась слаще всего, что ему когда-нибудь Приходилось пробовать. Он пил медленно, маленькими глотками, зная, что его может вырвать, если он станет пить быстро и помногу. Но, Боже, как хотелось пить, как соблазнительна была вода.
Когда прошло первое острое ощущение жажды, он сбросил грязную и рваную одежду и целиком погрузился в воду, чтобы смыть грязь и кровь, которыми был покрыт с головы до ног.
Выбравшись из реки, Крид почувствовал себя гораздо лучше и, прополоскав рубашку и штаны, разложил их сушиться на камнях.
Он растянулся нагишом на пожухлой траве и прикрыл глаза, наслаждаясь солнечным теплом.
Проснулся он незадолго перед заходом солнца. Одежда пересохла и стала жесткой. Крид слегка застонал, натягивая задубелые штаны и рубашку.
Проклятие! Проведя рукой по лицу, он почувствовал, что выглядит, как черт. Левый глаз, все еще заплывший, почти не видел, порез на щеке подергивал тупой болью, а все тело болело так, будто его растоптал взбесившийся мустанг.
Но он был жив.
Жив и голоден.
А в реке плескалась рыба.
Растянувшись на животе у берега, он опустил руки в воду и ждал.
Через двадцать минут в реке стало на одну форель меньше.
Индейцы забрали у него табак, но не нашли спички. Он быстро развел небольшой костер и поджарил рыбу на деревянной палочке.
Невольная улыбка растянула его лицо. Теперь все, что ему было нужно, это — лошадь, револьвер и немного удачи.
— Не сдавайся, Джесси, — прошептал он тихонько. — Я уже иду.
Джесси устала и проголодалась, а еще была испугана до полусмерти. С каждой минутой она удалялась от цивилизации и углублялась в индейские земли.
Она остро ощущала присутствие ехавшего позади нее воина, чья мощная мускулистая рука обхватывала ее за талию. Они ехали непрерывно, часами, останавливаясь лишь для того, чтобы напоить лошадей. Джесси давно хотелось бы справить нужду, но индеец не предлагал ей этого, и у нее было ощущение, что еще немного — и она опозорится, если сейчас же не сделает свои дела.
Только перед самыми сумерками индейцы остановились на ночлег. Ее ягодицы онемели от непрерывной многочасовой тряски верхом, спина и плечи болели.
Ноги стали ватными и подламывались, когда похититель снял ее с лошади. Отчаянно нуждаясь в облегчении, она побрела в ближайшие кусты.
Присев на корточки на пожелтевшей лужайке, Джесси закрыла глаза, подавляя в себе желание плакать. Какой теперь смысл в слезах? Услышать ее было некому, по крайней мере тому, кому она дорога.
Полностью опустошенная, она тупо глядела в надвигающуюся ночную темноту, размышляя о том, стоит ли еще раз пытаться убежать. Но куда она пойдет? Она не имела ни малейшего представления о том, где они находятся. И все же ей казалось, что несравнимо лучше погибнуть в густом лесу, чем быть изнасилованной дикарями.
Джесси уже подумывала, в какую сторону бежать, когда вдруг появился ее похититель и с понимающим выражением глубоко сидящих черных глаз показал ей жестом, что пора вернуться к лагерю.
Она повиновалась, с трудом волоча ноги. Подойдя к остальным, похититель сначала толкнул ее в спину, а потом связал руки. Она ощутила благодарность к нему за то, что он не связал ей руки за спиной, но отогнала эту мысль. Она никогда не почувствует к этому человеку ничего, кроме ненависти. Она бросила на индейца свирепый взгляд, когда он сунул ей кусок вяленого мяса.
Мясо выглядело сухим, старым и безвкусным, но Джесси была слишком голодна, чтобы проявлять излишнюю разборчивость. Хмуро глядя на своего похитителя, она протянула руки за куском, желая одного— удержаться от того, чтобы не швырнуть его индейцу в лицо. Взяла пузырь с водой, вся трясясь от отвращения: ей приходилось прикладываться губами туда, где только что был его рот. Но сильная жажда возобладала над брезгливостью, и она сделала большой глоток тепловатой воды, слегка утолившей жажду.
Глядя в огонь, Джесси жевала вяленое мясо. Крид умер. Она не могла думать ни о чем другом. Ей больше никогда не суждено его увидеть, услышать его смех или почувствовать его руку, такую нежную, — касающуюся ее волос. Она подняла руки к шее и потрогала бисерный чокер. Это было всё, что от него осталось, помимо ее воспоминаний.
Ей вспомнилось, как Крид пришел ей на помощь в грязном переулке, в ушах стоял звук его голоса— глубокий и мягкий, когда он спросил, как ее зовут. Потом ей вспомнилось выражение его лица, когда она на следующее утро пришла к нему в гости поблагодарить за помощь, странное выражение лица, когда она передала ему в руки тарелку с печеньем. Она хорошо запомнила и свое любопытство и смущение, с которым она разглядывала его обнаженную грудь, движения его рук, когда он сунул револьвер за пояс. Он купил ей платье, первое новое платье за много лет. Он так нежно успокаивал ее в день похорон матери. И ведь кроме него больше никто не сказал ей простых слов утешения: ни священник, который мог, по крайней мере, соврать, но все-таки сказать, что соболезнует, ни даже Роза. Только Крид. Он держал ее в объятиях, пока она плакала, и нежно гладил по голове. Это он поддерживал ее, когда Роза с Рэем Коултером сбежали в Денвер. Как ангел-хранитель он всегда оказывался рядом с нею, когда бывал ей нужен больше всего. А теперь вот его не стало.
Погруженная в печаль и отчаяние, она свернулась калачиком на земле, подложив связанные руки под щеку. Крид умер, и ей стало совсем одиноко. Она пыталась плакать, она хотела плакать, но слезы не шли. Сухими глазами Джесси смотрела в темноту ночного неба. Крид умер, и все остальное не имело значения.