– Не ведал несчастный, что творил, пьянобесием уловленный. Простил я его, владыка. Покаялся он, слезами омыл.
– Отсёк бы тебе, как курице, голову, – опять опалился гневом владыка. – Знатный ты неслух. «Прости, прости», а сам в гордыни пребываешь, свою волю поперёд владыки ставишь. Негоже, от че… А мужики-то куда глядели?..
В рассказе о происшествии у Журавиных помянул отец Василий и Гришатку. Владыка заинтересовался склонностью мальца к рисованию более, чем раненным двуглавым орлом. Расспрашивал долго, въедливо.
– Чудится мне, знатный изограф из этого убогого может состояться, – метя широкими рукавами стол, сам подлил чаю гостю. – Пей. Мёд вон бери. Не затоптали бы только. Посадят христорадничать, так всю жизнь и просидит на паперти…
– Пока я жив, не бывать сему, – с порадовавшей владыку твёрдостью сказал отец Василий. – Краски вон ему купил, листы…
При прощании владыка поднёс отцу Василию кулёк листового чая и отрез доброго сукна, чем несказанно удивил своего тихого секретаря.
– Окормляй, как его звать-то… Григория. Бог даст, нерукотворные иконы писать постигнет. Езжай с Богом.
И совсем в дверях догнал его голос.
– Сукнецо-то, гляди, кому на порог не положи… Отец Василий от этих слов скраснелся поми дором.
Уже на улице выдохнул: «Ни одной душе ведь не сказывал… Орешиха небось растрезвонила. Видно, бывший благочинный донёс… Ладно, хоть про белену не проведал…».
Вся журавинская семья сгрудилась вокруг отца Василия, забывшего второпях отряхнуть с рясы дорожную пыль. Во все глаза глядели на нарядную фабричную коробку в руках гостя.
– Гостинец тебе, – присел перед Гришаткой на корточки отец Василий. – Догадался?
Крестник потупился от смущения.
– Господи, красота-то какая. – Арина как загребала жар в печи, так с чаплей[5] в руках и подошла к столу. – Чо ж там спрятано?
– Краски там, краски, – посунулся к столу сам Гришатка.
И всем, кто был в избе, погластилось, что вот сейчас он выпростает из-под рубахи ручонки и откроет коробку. Но он всего лишь лёг подбородком на столешницу и неотрывно жёг глазами гостинец. Отец Василий снял крышку – будто радуга по столу рассыпалась и на Гришаткином лице заиграла. В стеклянных баночках красными, зелёными, голубыми, жёлтыми… всполохами играли краски. Сбоку в желобке лежали кисточки.
– Вот так да-а! Эдакими красками и самого царя рисовать можно, – дёрнул кадыком от волне ния Никифор.
В избе сделалось тихо. Арина, Никифор, Данила, Афоня, Гераська и сам отец Василий во все глаза уставились на Гришатку. Его лицо светилось над выскобленной дожелта столешницей, будто пламя. И свет этот омывал их сердца неизъяснимой радостью. Арина утирала слёзы запачканной сажей ладонью, оставляя на лице чёрные полосы.
– Гля, мамака, – тыча в нее пальцем, засмеялся вдруг Афонька. Все повернули головы к Арине.
– Вы чо? – она провела ладошкой под носом, оставив чёрные усы. Громкий смех перепугал дремавшую под лавкой кошку. Она молнией шмыганула под печку, добавив веселья. Арина, зардевшись, как подросток, повернулась к осколку зеркала на стене, глянула и, закрыв лицо ладонями, выскочила на крыльцо. Заплескала водой…
Гришатка, откачнувшись от стола, непонимающе переводил глаза с одного лица на другое.
– Мать-то как стрелец с усами, чапля у её заместо ружья, – успокоившись, объяснил Никифор.
– Какой стрелец? – не понял Гришатка. Наперебой взялись объяснять. Вернулась Арина с чистым мокрым лицом.
– Кланяйся, Гришаня, отцу Василию в ноги, – она подошла к столу и поясно поклонилась сама. – Как жар-птица краски горят, того гляди избу подожгут.
Гришатка уткнулся лицом отцу Василию в колени, посапывал.
– Чай, дорого стоят. На олифе? – спросил Данила. – Провёл кисточкой по губам. – Беличья, а та вон, похоже, из колонка. Черенок-то больно тонкий – зубами держать.
– Не тонкий, – не поднимая головы, глухо, сквозь рясу, сказал Гришатка.
– Ты вот што, паря, – отец Василий погладил Гришатку по макушке. – Пошли завтра со мной за карасями. Удочку я тебе справил ладную.
– Ты чо, крёстный? Как же я рыбачить стану? – вскинул голову Гришатка.
– Хех, – плеснул руками отец Василий. – С Божьей помощью. Я видел, как ты на проулке кнутом хлопал. Чем кнутовище держал?
– Зубами!
– Ну и удилище зубами удержишь.
– Большой голавель нанижется, не вытяну.
– А я на что? – по-ребячьи удивился отец Василий. – Ты тянуть будешь, а я его подсаком поддену.
– Не пойду, – сухим полынком вспыхнул и угас юный рыболов.
– Испужался, карась в воду утянет?
– Несметлив ты, крёстный.