Дома Гриша велел Афоне разложить в рядок наброски, сделанные в гостиной, взял в зубы карандаш, тот самый.
– Ты, Гришань, поусердствуй, – попросил Афоня. – За её добро. Видишь, какого мне бронзового мужика с орлом задарила. Дорогущий, небось…
Григорий пристально поглядел на брата, но не сказал ни слова.
– Ухожу, ухожу. – Знал тот, что не любит Гриша, когда над душой стоят.
Потом в мастерскую заглянула мать. Поцеловала сына в темя. Долго глядела на листы с набросками:
– Ишь какая глазастая. Дочь, што ли его? Не замужем? За какого-нибудь князя, небось, отдадут.
– Не замужем. – Гриша, улыбнувшийся, было, на «медную картинку», посмурнел лицом от «князя».
Увидев на подоконнике статуэтку Прометея, мать подошла поближе, перекрестилась.
– Господи, стыдоба какая. Голый как из бани…
– Нет, мам, не из бани он, – тучка сбежала с гришиного лица.
– …Поленились камни убрать, он, мокрый, оскользнулся и свалился на спину. А зверь, вид но, за баней караулил, накинулся… Ай птица это? Крылья растопырила. Сослепу не разгляжу…
– Данила, ты слыхал, мамака как Прометея-то расшифровала? – Гриша, не выпуская изо рта ка рандаш, засмеялся сквозь зубы.
Данила, сосредоточенно накладывавший на икону краски, вскинулся, будто из глубины наверх вынырнул:
– Какой Прометей?
– Да мамака… Ты не слыхал? – недоумённое лицо Данилы ещё пуще рассмешило парня. Карандаш выпал изо рта, покатился по «лицу» Марии Спиридоновны.
– Какой тебе смех? Видно, больно мужику, кричит во всю глотку, аж небо в роте видать, – Арина с укором поглядела на сына. – Не мужик, мам, это – титан, – осерьёзнел Гриша.
– Не буровь, – перекрестилась Арина. – Данила, скажи хоть ты путём.
– Это греческий богатырь, – пояснил Данила. – Прометеем звать. Он у бога Зевса украл огонь и принёс людям. За это Зевс приковал его к скале за руки и за ноги. Всяк день сюда прилетал орёл и клевал ему печень.
После его рассказа Арина долго молчала. Вглядывалась в статуэтку, вздыхала. Потом посетовала:
– Огня уж пожадовал, на эдакие мученья мужика обрёк. И, чо ж, этот орёл заклевал его до смерти?
– Прометей был бессмертный. Всякий раз за ночь у него расклёванная печень снова вырастала.
– И что ж, по сей день он его терзает?
– Это миф, мам, сказка.
– Хороша сказка. Нагляделась, теперь ночь не усну. Наш Господь за грехи наши сам себя на муки крестные обрёк, а эти… За печку вон её спрячьте, а то глянешь, жалко делается.
– Ладно, Афонька вернётся, приберём.
…После ухода матери Гриша еще долго улыбался. Представлял, как при встрече расскажет про это Марии Спиридоновне. Портрет её, однако, продвигался туго, а точнее, никак не вырисовывался. В который раз он уже сталкивался с необъяснимым. Начинал рисовать, и вдруг проступало выражение лица необычное, какого при позировании вроде и не замечал. Так и теперь. В портрете Марии Спиридоновны выступил какой-то зверушечий промельк. Гриша отходил от стола, приглядывался сбоку. И никак не мог понять: крылья чуть курносого носа ли, уголки глаз, улыбка, едва восходившая на губах, давали это выражение. Он начинал опять с чистого листа, но выходило то же самое.
Так промучился несколько дней. Мария Спиридоновна снилась: смеялась, показывала язык, убегала, мелькая белым платьем меж страшенных чёрных дубов. С ужасом, который охватывает только во сне, Гриша замечал на источенных червем стволах прораставшие где звериный глаз, где клык, где ухо, где вывалившийся язык. Летучие мужички, ростом с рукавицу, в красных поддёвках топориками срубали эти клыки, глаза, языки, стаскивали в одну кучу и поджигали. Из густого едучего дыма выскакивали угольно-чёрные звери с огненными зенками, гнались за белым платьем, ревели.
…Утром, разглядывая наброски к портрету, Григорий вспомнил сон и оделся мурашками. На миг показалось, что на портрете проглядывало то самое выражение, что было у рождавшихся в огне зверей.
Заходил учитель. Гриша показал ему наброски.
Александр Евлампиевич долго разглядывал, вздыхал. На робкое пожелание съездить к Марии Спиридоновне ещё раз откликнулся с жаром.
– Конечно, пусть попозирует. Жеребца снова у целовальника возьмём, закатимся. Да и она приглашала…
Перед уходом, у самой двери, учитель вдруг пространно стал говорить о мистической улыбке Джоконды, попросил один из набросков портрета. Потом совсем стушевался:
– Это для архивной хронологии. На память о дискуссии с Марией Спиридоновной.
В окно Гриша видел, как Александр Евлампиевич, боясь помять, обеими руками нёс перед собой тот самый лист с карандашным наброском.