– Ты цел? – спросил его император. Без шапки, с растрёпанными бакенбардами, но спокойный, он ощупал его плечи…
Картина воспоминаний была так пугающе ярка, что Александр с силой вдавился затылком в пуховую подушку, будто желал отстраниться подальше от тех жутких мгновений.
В предсмертных муках били копытами, высекая искры из камней мостовой, лошади. В луже крови плавала белая булка. Рядом хрипел сраженный взрывом мальчонка. Царь бросился к нему, перекрестил умирающего. Он же, Александр, стоял в каком-то остолбенении, чуя наперёд что-то ещё более ужасное. Это ужасное вышагнуло из накатившейся толпы. Длинноволосый тип вывернул из-под полы шинели белый свёрток и обеими руками швырнул императору под ноги. Отец провалился в чёрный бутон пламени. Его самого взрывной волной бросило на карету, проволокло спиной по колесу. Он открыл глаза и опять в ужасе зажмурился. На земле страшным обрубком, в клочьях одежды валялся император. Из бесстыдно обнажившегося белого тела били кверху фонтанчики крови…
Это было невыносимо вспоминать даже теперь, через шесть лет. Промаявшись без сна до самого утра, он встал, оделся. В коридоре серыми призраками стыли часовые. Завидев императора, вытянулись в струну, таращили смятые сном глаза. По заведённому порядку государь утром всё делал сам. По пояс облился ледяной водой над серебряной ванной. Прошёл в молельню. Влажными ещё пальцами снял ночной нагар с фитилька лампадки. Язычок пламени весело затрещал. Золото иконных окладов ожило, осветило скорбный лик Спасителя. Государь, грузно упираясь ладонями в пол, опустился перед ним на колени.
Редко вышёптывая каждое слово, изрёк молитву мытаря: «Боже, милостив буди мне, грешному…». Припал лбом к холодному паркету. Он молился долго и истово. Чувствуя себя малым и грешным, просил простить убиенному рабу Божьему Александру согрешения вольные и невольные и даровать Царствие Небесное.
Потом, на кухне, государь ел солёную капусту с чёрным хлебом. Выпил кофе. За окнами стояла, казалось, вечная темень. Он прошёл в кабинет, сел за стол, взялся за приготовленные с вечера бумаги. В коридоре раздался резкий стук, уронили что-то, отозвался под сердцем. С досадой подумал: «Тут не Гатчина, одни нервы… Не забыть распорядиться – пусть Ники едет в собор в другой карете… Они не остановятся ни перед чем».
…Панихида прошла чинно и благолепно, при большом стечении народа. Многие в притворе и на паперти плакали. Люди тянулись сиявшими любовью глазами к нему, отцу-государю. Преисполненный душевной тишины и благости, император вернулся во дворец. И тут министр внутренних дел, пряча в глазах радость от успеха, доложил, что арестованы пять бомбистов, расположившихся утром на Невском проспекте, где проезжал государь на панихиду. В руках у них были замаскированные под книги бомбы…
От этого доклада государя окинуло жаром. Сегодня утром он мог так же умереть в грязи и крови… «Что дед, отец или я сделали плохого этим хищникам, идущим по следу, караулящим каждый наш шаг? Все помыслы наши, все силы направлены на благо верноподданных, на процветание Отечества. И смерть – в благодарность?..» Обычно сдержанный и медлительный, император не находил себе места: «Охота… Для них царь – красный зверь в берлоге…
Не ведаете, что творите, волки злобные. На помазанника Божьего затеяли вы чудовищную охоту. Как христианин в душе, я их прощаю, но как император для сохранения жизней своих подданных миловать убийц не стану…».
– Где Фредерикс? Мы уезжаем в Гатчину!…Но и там император не находит себе места. Всё валится из рук. Запоздалый страх, ярость, обида кипят в его сердце, прорываются клубами беспричинного гнева. Он велит собрать охоту. Рад цесаревич, рады министры, егеря. Ники уже девятнадцать лет. По дороге в бор император исподволь вглядывался в сына. «Если бы вчера на Невском я погиб при взрыве, Ники в свои девятнадцать взошёл бы на царский престол, – думал государь, откинувшись спиной на задок саней. – Прав был Витте, предложив назначить Ники, ещё ребенка, председателем комитета по постройке Сибирской железной дороги. Я думал, это он из лести. Если бы не поддержал тогда его предложение Победоносцев, я бы не согласился…».
Спорой рысью охотничий поезд из двенадцати саней вился по лесу среди высоченных заснеженных елей. Их вершины почти смыкались над дорогой. Меж заснеженных лап, будто в оконца собора, пробивалось солнце. Ники, разрумянившийся, внутренне напряжённый, но внешне спокойный, придерживая шапку, запрокидывал голову к вершинам. Солнечные лучи серебрили снег. Он жмурился.