Хитромудрием подвёл к мыслям, будто, убивая правителей, они принесут благо народу. В какую героическую обёртку лукавый обернул смертный грех убийства! Но не попустил Господь погибнуть христианской душе. Просветил Святой Дух сердце раба Божьего. Покаялся тот чистосердечно в своих грехах. Вернулся Данила в лоно церкви православной, восславил Господа писанием икон. Окреп духом. И вот теперь, через десять лет, извлеклось из водной пучины злое дело рук его и обратилось кандалами…
Не постигнуть грешным умом нашим промысел Божий. Может, осчастливил Милостивец искупить грех страданием здесь, в земной юдоли»…
Отец Василий поднял голову от тетради. Вгляделся в тёмное окно. Стояла апрельская, с морозцем, ночь. Отражение свечи в чёрном стекле было столь отчётливо, будто свеча горела снаружи. Около неё шевелился кто-то большой, косматый. «Так и во всем земном мире за невидимым человеческому глазу «стеклом» обитают низринутые Господом с небес падшие ангелы в виде бестелесных духов, – глядя на свечу за окном, раздумался отец Василий. – Расставляют на нас, человеков, свои злокозненные сети. Уловляют, разжигая в нас низменные чувствования и похоти. Рядят их в одежды доброделания и справедливости. Что далеко ходить. Третьего дня выпер из церкви Стёпку. Попинался, поганец, лезть звонить заутреню, а сам пьянее грязи. На колокольне ступеньки за ночь обледенели, ну как сверзится. Опалился я на него гневом и выгнал в тычки… Дай ему, Бог, здоровья. Прощенья опосля у него просил… В беседе с офицером слукавил я, грешный, сказал, будто не видал, кто к ним приезжал, а сам видел».
Отец Василий встал из-за стола, обратил взор к иконам.
– Прости и помилуй мя, Господи, окаянного… Крёстного сына моего опять оставил я, грешник, духовным попечением. Не вспомню, когда исповедовался Гриша-то. Никак на первой неделе Великого поста. Каялся, что у купца Зарубина в гостях оскоромился, ел конфекты и чай с молоком пил. Не велик грех… Музюкал он как-то про крестьян: кабала мол… Борьба, свобода… С чужого голоса эта песнь. В возраст отрок входит. Умствования и плотские искушения, будто охотничьи сети, бесы ему расставляют. С Божьей помощью должен я его остеречь, донести до ума и сердца, что важнее всего для человека не свобода от властей, а свобода духа от страстей и похотей…»
Скорбный звук пролился с колокольни на подновлённые грачиные гнёзда на вётлах, на дворы, истончился и угас. Ему вдогон потёк над селом другой, третий – горькие, как всхлипы. Стояла страстная неделя Великого поста. Стёпка звонил к вечерне. Будто не из литого колокола, а из глубины сердца доставал медным билом выворачивающие душу звоны…
Шкурил топором новую оглоблю тверезый и оттого задумчивый Филяка. Услышал звон, сволок с непутёвой башки шапку, перекрестился на колокольню и опять за топор.
Шёл по улице учитель. Тоской отозвалось на колокольный звон его изъязвлённое купидоновыми стрелами сердце. Страсть как поманулось увидеть Марию Спиридоновну, хоть бросай всё посередь дороги и беги восемь вёрст до Бариновки.
Целовальник Агап Савельич, а за глаза Кобель Меделянский, вышиб из кабака пьяного, швырнул ему в спину рукавицы: «Нам чужого не надобно!».
Перекрестился на церковные купола: «На вечернюю службу бы сходить помолиться да разве пьяницы проклятые дадут. Вон ещё двое тащатся…».
Сквозь двойные оконные стёкла мастерской долетели звоны и до гришаткиного слуха. Вслед за отцом Василием неделю держал парень строгий пост. Утром – всего посолённую горбушку хлеба с водицей, а вечером – сухарики.
– Тыквы напарила. Поешь, – уговаривала мать. – Утомилась в печи, сладкая-а-а…
– Отец Василий не ест и я не стану, – сгибал голову Гриша.
– Отец Василий – поп, ему положено строго, а тебе расти надо, – не отступала Арина. – Прозрачный, светишься насквозь…
…Накануне того дня, как осенило его желание писать лик Спасителя, он исповедовался отцу Василию в грехах.
Рассказал, как опалился злом на Афоньку, когда тот пролил краски. Третьего дня ленился, уснул днём и проспал до сумерек. А под конец исповеди, скрасневшись снегирём, сбивчиво покаялся, что мысленно гулял с одной девицей по саду…
Отец Василий любовно пошугал крёстного сына, остерёг: «Мысля, она, Гриша, как капризное дитя, норовит набедокурить. Оставь дитё без пригляда, может с кручи в воду свалиться, огнём ожечься, о ракушку порезаться… Так и душа человеческая – оставишь без пригляда, вмиг может в пропасть греха сорваться… Блюди её всечасной молитвой».