Через пару минут вернувшись через камин в подземелья, я иду в спальню, стаскиваю с себя одежду, ныряю под одеяло и почти сразу засыпаю. В последние секунды, перед тем, как я проваливаюсь в сон, передо мной встает лицо Альбуса. Наверное, я все-таки люблю его, и кажется, это навсегда.
Memoria Versa – от латинского Memoria – память и Vertere - переворачивать, заклинание позволяет заменять сразу большие пласты памяти, помещая в воспоминания новые действующие лица или убирая множество старых.
** От латинского Alienare – изменять, заклинание позволяет наполнить чужую память страшными образами, которые, если не отменить его действие (если это вообще возможно) будут преследовать человека всю жизнь.
========== Глава 34 Антидот к веритассеруму. ==========
Просыпаюсь я минут за сорок до ужина. В комнате холодно, и я сижу на кровати, завернувшись в одеяло, и обдумываю чушь, которая мне приходит в голову. Например, стоит ли мне идти ужинать в Большой зал? Альбус был в ярости, когда я от него вылетел. А тут еще эти дурацкие мысли о любви. Что это вообще такое? Как выглядит любовь?
Как в песенке про Грайне и Диармайда? Ну, так его потом убили, а она вернулась к мужу, который его убил – тем любовь и кончилась.
Может, любовь это как в семействе Уизли – дом, полный рыжих детей в лохмотьях, вечный ор, и когда количество мозга в семье делится на всех детей? Хотя нет, я неправ, 90% делится на двоих, и 10% - на оставшихся.
Любовь. Хм. Несомненно, я привязан к Альбусу больше, чем был привязан к кому-либо другому. Я не был так привязан к Лили. До сих пор меряю отношения через то, что у меня было с ней. С другой стороны, не Малфоем же мерить!
Конечно, у меня были серьезные привязанности и помимо нее.
Бабушка со стороны Снейпов, например. Меня часто оставляли у нее в раннем детстве, и она меня не трогала, позволяя сидеть с любыми книжками на чердаке в ее маленьком доме. Никаких тебе понуканий, никаких криков. Элейн была очень сдержанным человеком. Познакомились они с дедом в госпитале во время войны. Бабушка была медсестрой, а он - фронтовым шофером. Его ранили, и он попал в тот госпиталь, где она работала. Дед всегда говорил, что у них была любовь «как в романе». Единственный раз, когда они поссорились – он назвал ее «своей волшебницей», а она окатила его водой из кувшина.
Снейпы никогда не принимали магии. Она не ругала меня за всплески, но каждый раз, когда это происходило, бросалась сразу же обнимать и при этом смотрела с раздирающей сердце жалостью, как на душевнобольного. Когда я стал старше, то чувствовал себя из-за этого намного хуже, чем когда на меня с кулаками набрасывался Тобиас. Когда он кидался на меня, я чувствовал его неправоту, а с ней я чувствовал виноватым себя. В конце концов, я почти возненавидел ее, и, после того, как дед умер, не ходил к ней года два. Потом все наладилось, но она постоянно болела, и умерла в тот год, когда я поступил в Хогвартс.
Дед мои всплески не комментировал никак. У него было слишком много дел в церкви, иногда с ним приходили в наш дом какие-то люди в черных одеждах, и я их тоже ненавидел. Они были наставниками маггловского приюта, а Тобиас постоянно орал, что меня отдадут в приют, потому что в нормальной жизни не место таким уродам, как я. В церковь меня дед с собой не брал, как будто чувствовал, что я к ней не подойду. Отговаривался от соседей моим слабым здоровьем. Зато сажал меня рядом с собой, когда читал Библию по вечерам. Мне она казалась странной: все друг друга убивали и предавали, и я не мог понять, почему, если Бог всесилен, он не избавит людей от этого? Почему он позволяет всему этому происходить?
В детстве я делал кое-какие попытки молиться, но очень скоро понял, что это не работает. Наверное, если бы я верил в Бога, я бы уже несколько раз проклял его: тогда, на пятом курсе, после березы, или после хода к Визжащей Хижине, или после того, как я понял, куда вляпался, попав к Темному Лорду, или после гибели Лили… Не думаю, правда, что Он бы заметил. Верующие фанатики могут сколько угодно стараться не попасть в ад, но они не замечают, что уже угодили в него. Ад – это здесь, на земле, именно потому, что она оставлена Богом. Правда, и у меня иногда было ощущение, что он возвращался. Тогда, когда мы с Альбусом любили друг друга…
Пару недель после первого раза мы вообще были как приклеенные. Я ночевал у Альбуса (потому что сил ползти домой через камин не было), и мы занимались любовью и утром, и вечером, и в обед. Не знаю, как нам удалось не выдать себя среди коллег, потому что у обоих вставало от малейшего намека. А как два мастера легиллименции и окклюменции, мы обменивались непристойными картинками, провоцируя друг друга, и никто из нас был не в силах удержаться от этого. Мы оба чувствовали себя так, как будто закончилось самое страшное время нашей жизни, и впереди нас ждут беззаботные и счастливые годы. Однако после двух недель я понял, что пассивная роль начинает меня тяготить. Я испытывал большое удовольствие, но чувствовал себя подавленным. И, как и в любом другом виде общения с Альбусом, подчиняющимся. Это возвращало меня к ощущению несвободы, зависимости от него. Поддавшись гормонам, я забыл о ней, но затем мое уязвимое положение стало вновь напоминать о себе.
Наверное, если говорить о посторонних людях, повлиявших когда-либо на мои отношения с кем-либо, я никогда не буду так благодарен никому другому, как бывшему министру магии Рудольфусу Оттису. В тот день, когда я сформулировал наконец для себя то, что мне не нравится, и решил поговорить с Альбусом, выйдя к обеду, я обнаружил рядом с моим любовником министра. Со взором горящим и с непрекращающимися попытками прикоснуться к Дамблдору коленом ли, рукой ли – при передаче соли, или плечом. Последний же был исключительно вежлив и весело и непринужденно болтал, рассказывая анекдоты из своей долгой жизни.
Я ненавидел эти Альбусовы истории всей душой. Они казались мне пошлыми, достойными лишь маленьких детишек, и лично я не находил в них ничего веселого. А уж в этот момент мне хотелось если не убить, то подвергнуть Круциатусу обоих, и Альбуса, и министра. Я попытался было проникнуть в мысли Альбуса, но он легко выкинул меня из своей головы.
Не знаю, как мне удалось досидеть до конца обеда. Трелони, оказавшаяся рядом, пыталась загрузить в мой мозг всякую чепуху, и если бы я не возненавидел эту курицу раньше за «вовремя» произнесенное пророчество, то возненавидел бы в этот день декабря 1982 года. Вернувшись к себе, я налил было в стакан огневиски, но потом швырнул его в стену, решив, что топить свои несчастья в алкоголе как минимум пошло. Ну, ты же умный человек, Северус, говорил я себе, ты знал, что не стоило и пытаться. Привлечь кого-то к себе - это одно. А сохранить его рядом с собой – это мне никогда не удавалось. Все хорошее имеет свойство заканчиваться.
Я пошел в спальню, схватился за «Вестник зельеварения» и попытался его читать. Но на этот раз сосредоточиться не получилось. Боль, бесконечная, огромная, била меня ногами в живот. Я не мог понять, как Альбус мог утром целовать меня, зная, что в обед он будет уже с министром. Я упал на пол, на коврик перед кроватью, и скорчился, пытаясь, как черепаха панцирем, закрыться от этой невыносимой боли. Я не плакал – я выл от безысходности и отчаяния, которые охватывали меня. Потом затих.
А потом услышал шаги, шелест мантии и веселый голос Альбуса:
Так я и думал! Северус – ты невозможный ревнивец!
Он опустился рядом со мной, перевернул меня и с задумчивой улыбкой провел рукой по моим волосам: - Я не успел предупредить тебя, мой темпераментный мальчик. Миллисента Багнолд решила прервать декретный отпуск и вернуться на пост министра. Слишком сильная подковерная борьба разворачивается, и Рудольфус хотел попросить у меня совета.
Видел я, как он хотел попросить у вас совета, - пробормотал я хмуро, все еще не веря ему. – Рукой по колену.
Ну, в этом нужно винить не меня, а Рудольфуса, с его необоснованными надеждами, правда? – он продолжал гладить меня по волосам, и я потихоньку отходил от дневного представления. – Северус, мне не нравится, что ты ревнуешь меня ко всякому министерскому чиновнику. Они будут появляться здесь все чаще, и мне бы не хотелось в дальнейшем наблюдать подобные реакции с твоей стороны.