Я смотрю на это солнце… Оно не поднимается выше, понимаешь? Оно плывет вдоль реки, разбухшее, как гнойник, и тут… тут, вот, сейчас мне ясно, что это бред, такое бывает только во сне, но во сне ты этого не знаешь, и все происходящее кажется тебе возможным, а от этого еще более жутким, тут я чувствую, что солнце сейчас упадет в реку, что оно ДЕЙСТВИТЕЛЬНО находится прямо над водой и… гадость, Господи, упадет в реку, разбрызгивая вокруг этот гнилой свет. И все это видят… осознают. Мы бежим. А потом, как–то сразу, мы оказываемся в городе. В центре. Тот же гнилой свет, здания, машины, все кажется нарисованным неряшливыми мазками. Ясно, что сейчас случится что–то ужасное. И кругом люди. Несмотря на раннее время, словно весь город высыпал на улицы. Они просто стоят раскрыв рты и смотрят в небо.
А потом… потом появился… Словом, посреди этой толпы я увидела… дьявол, человеческую фигуру, но это был не человек, Андрей. Он был огромный, метров пять ростом, если не больше, и он… просто стоял посреди толпы. Лицо… такое, как на портретах хана Батыя. Плоское, землистое. Раскосые глаза. Черные. И он… оно не двигалось. Возвышалось над людьми, поворачивало голову туда–сюда… Потом я увидела других. Они… стояли среди людей как пастухи и… ждали. Чего они ждали?!
Мы снова бежим. Я точно помню, нам нужно было выбраться из города, потому что мы понимали, что после того как… все это кончится, людей не останется. Будет хаос. И боль. И вот мы бежим… Забегаем ко мне домой, но это не наша с тобой квартира, а другая… Впрочем, и город, город тоже, кажется, другой. Мы забегаем ко мне домой, набираем еды, вещей первой необходимости, но все смазано, как это часто бывает. Все смазано и так… схематично.
А потом, когда мы выходим из дома… Самое страшное. Я вижу старика. Он стоит возле двери так, будто он точно знает, что дверь откроется и кто–то выйдет. Нет, неправильно. Он ждет меня и знает, что выйду именно я. И когда я выхожу, он хватает меня за руку, смотрит мне прямо в глаза и шепчет на ухо так, как я тебе сейчас шепчу.
Вот, что он говорит:
— Вы понимаете. Мы не виноваты. Мы ни в чем не виноваты. Просто это неотвратимо. Это неизбежность.
Поворачивается и уходит. И я вижу, как город вокруг нас начинает разлагаться. Здания текут, оплывают, как огарки свечей. Вспучиваются и опадают и… из них течет… Смерть.
Она замолкает. В тишине рассветного мрака гулко бьется под его рукой ее сердце. Последний танец. Накатывает и отпускает. Во тьме наступающей вечной ночи, в бесконечности звучит только одно слово: НЕИЗБЕЖНОСТЬ.
Он крепко прижимает к себе жену и чувствует, как его руки проваливаются сквозь ее спину, увязая на секунду в плоти, и вот уже он судорожно обнимает ускользающий пепел. Мертвый гнилой свет за окном вливается в комнату сквозь стекло.
И за секунду до последней он чувствует. Облегчение.
Тихие стоны упавших деревьев,
Гулкие тяжбы заброшенных улиц,
Сиплые крики ветшающих зданий,
Плач неутешный остова трамвая,
Слезы, что с неба сквозь толщу металла,
Кровь под землею сквозь вязкую почву,
Желтые капли застывшего неба,
Сердце все тише, обернуто ватой…
Оладьи
Каждый раз, когда Анатолия Федоровича Карьерова приглашал в гости его близкий друг Виктор Степанович Манн, он маялся, болел желудком и всеми возможными способами пытался сорвать встречу. Виктора Степановича он ненавидел дико и бессмысленно, искренне желая, чтобы последний заболел саркомой или отравился грибами. По вечерам он подвывал у окна, вожделенно представляя, как его друг захлебывается густой рвотой и в судорогах испускает дух.
— Вот же мразь! — не раз говорил он своей жене, — в гости! Я ему покажу гости. Я ему так покажу, что на том свете черти обгадятся!
После этой невразумительной фразы Анатолий Федорович обычно икал и значительно глядел на жену тяжелыми сомовьими глазами.
— Он же друг тебе с детства, — почтительно шептала невнятная до дрожи жена Анатолия Федоровича, — уважь, уважь!