— Э-э, словом… — пробормотал он, неловко высвобождаясь из пахучих соседских объятий. — Не прощаюсь, ага! — и принялся пятиться по–рачьи, делая руками пассы.
Сосед, впрочем, уже потерял к нему интерес. Пристроившись подле двери Карьерова, он повернулся к нему спиной и, как–то тяжело навалившись на косяк всем телом, утробно замычал. Карьерова аж передернуло от омерзения при взгляде на желеобразную спину соседа. Под заскорузлой майкой перекатывался жир.
Давясь от противоречивых эмоций, захлестывающих разум подобно волнам приливного океана, Анатолий Федорович, ухватившись покрепче за мешок, поспешил вниз по лестнице. На нижней ступеньке первого этажа он поскользнулся и чуть было не свернул себе шею, ибо послышалось ему, что сверху скрипнула приоткрываясь дверь его квартиры и раздалось тихое мяуканье, сопровождаемое мычанием.
— Грязь, грязь, — бормотал он, стараясь втянуть голову в плечи так, чтобы не видеть серой давящей пустоты, раскинувшейся перед домом.
Бродя по пустынной улице, Карьеров толком не понимал цели своего путешествия. То казалось ему, что он с утра запланировал зайти к Манну и высказать наконец закадычному другу все, что накипело на душе, то вдруг бредилось, что на самом деле путь лежит в продмаг за двумя бутылками водки и лещом и что это сосед послал его с хитрой улыбкой; то подумалось, что надобно зайти в контору и посмотреть — готов ли квартальный отчет по маринадам. Северный ветер свирепо дул в лицо, к ногам прилипла пожелтевшая газета. Собаки провожали Карьерова полубезумными взглядами и даже некоторое время трусили следом, вкушая эманации острой тоски, исходившие от протагониста.
Вскоре не ведающий пути Карьеров обнаружил, что ноги сами собой привели его к ограде детского сада, расположенного в каких–то трех кварталах от дома. Насупившись, уставился он на бугрившуюся детьми горку и, толкнув несмазанную калитку, зашел во двор. Пристроившись на облезло–замызганной скамейке у входа, аккуратно положив мешок рядом, Карьеров принялся рассматривать детей пристально, но не без иронии.
— Есть что–то недосказанное в детских фигурах, — пробормотал он себе под нос, — кажется, что не из глины они сделаны, а из…
Карьеров умолк, почувствовав рядом чье–то присутствие. Инстинктивно придвинув холщовый мешок поближе, Анатолий Федорович поднял глаза и уперся взглядом в некрупную полуобморочную старуху в легком не по погоде клетчатом плаще.
«Тварь! — подумал он, — часом не по мою ли душу? Еще кликнет милиционера», — и, отвлекая внимание старухи, замахал неопределенно, в сторону детской кучи.
— Ваня! Ваня! — визгливо позвал он, впрочем, тихонько, чтобы не привлекать детского внимания, и виновато посмотрел на старуху.
Надобно сказать, что Карьеров не собирался причинять вред детям, да и не осознавал он, отчего нелегкая занесла его в детский сад, и все же, в глубине своей ужасающей души, понимал, что каждое действие, пусть даже и самое невнятное, продиктовано некоей высшей целью.
Старуха, впрочем, успокоилась и даже улыбнулась Карьерову, обнажив черные, опухшие десны…
— Мужчина! — несколько жеманно, но, тем не менее, оставаясь в рамках приличий, обратилась она.
«Я тебе покажу «мужчину», — по своему обыкновению тут же подумал Карьеров, стискивая и слегка скручивая пухлыми, но крепкими пальцами мешок. Однако внешность старушенции как–то не располагала к агрессии, да и мутноватая тоска, поселившаяся на самом дне его пыльной души, молила о человеческом общении. Анатолий Федорович, приветливо взглянув на старуху, неторопливо сел обратно.
— Это очень редкая книга, — прошептала она, выуживая из подкладки плаща тоненькое печатное издание в видавшем виды мягком переплете. Анатолий Федорович напыжился, подготовился к тому, что ему сейчас будут что–то «втюхивать», и заскучал. Старуха размахивала руками и увещевала. Ее шепот смешивался с порывами холодного ветра, таил в себе нечто необъяснимое, бальзамируя тупую боль в груди, завораживая. До него долетали лишь редкие слова, лишенные смысла, будто вытолкнутые какими–то озорниками голышом на многолюдную улицу люди — трогательно смешные.
Когда он пришел в себя, был только шелест ветра, который лишь подчеркивал гнетущую тишину пустынной улочки. Детишки, мельтешившие до этого по двору садика, пропали. Старуха сидела неподвижно, глядя остекленевшими глазами на что–то сквозь Анатолия Федоровича, ее слегка приоткрытый рот тоже был похож на глаз. В уголках губ ее закипела слюна, лицо окаменело и приняло выражение строгое и в то же время несколько глумливое, как будто она узнала что–то настолько важное, что было несовместимо с жизнью.