Полчаса спустя Хомова брела по Французскому бульвару, с трудом ощущая свое тело. Все представлялось ей зыбким и изменчивым. То бредилось ей, будто ноги ее превратились в тумбы и поднять их нет никакой возможности, а нужно просто стоять и ждать, пока она сама затвердеет и станет монолитной скифской бабой. То виделось, что это ее саму забальзамировали по методу Шигеева, и забальзамировали настолько удачно, что внутренние органы возобновили свою работу. То вдруг показалось, что она снова молода и только устроилась работать в судмедэкспертизу, и не сделала аборт, и не превратилась в пятидесятитрехлетнюю пенсионерку с подкрашенными волосами и нелепыми голубыми тенями.
— А выпер, ну и пусть! — ненавистно думала она. — Что мне, с трупами–то? Хватит мне с трупами!
Но бравада эта не придавала ей уверенности.
Хомова состарилась в одиночестве. Не было у нее детей, что чурались бы ее, не было и внуков, чтоб называть ее прилюдно бабушкой, а за спиной — старухой. И мужа, постоянно находящегося рядом, расплывающегося с возрастом, маловнятного, с неприятным запахом изо рта, рассеянной улыбкой, животом, что выглядывает из–под майки, тоже не было. А теперь не было и работы.
Хомова не то чтобы тяготела к работе. Сообщество мертвых не доставляло ей болезненного некрофильского удовольствия. Никогда не ощущала она в себе стремления прикоснуться к мертвому телу с целью иной, нежели вскрытие или консервация. В то же время мертвые казались Хомовой единственными честными представителями человеческого рода. В мертвецах не было ни капли жеманства, ни грамма фальши. Холодные и равнодушные ко всему, они могли быть как идеальными собеседниками, так и лучшими друзьями. Каждый раз, проводя вскрытие, Хомова испытывала затаенную радость — ведь удаляя ненужные больше комки плоти, засыпая внутрь брюшной полости опилки, вправляя сведенные «rigor mortis» челюсти, она тем самым не только оказывала мертвым услугу, за что ожидала подспудно вознаграждения после смерти, но и доказывала тщетность любой философии, ставящей человеческую жизнь во главу угла.
Мертвецы любили Хомову. Не раз замечала она тень призрачной улыбки на увядших устах. Не раз, сквозь полуприкрытые веки, следили за ней белесые глаза. То всхлипом, то вздохом, то вздутием живота выражали мертвые свою благодарность. И когда она освобождала их от уз преющей плоти, резала, кромсала застывшие тела, то чувствовала их одобряющие прикосновения, их дружественные эманации.
— Как же быть? — шепнула она проходящей мимо девушке. Девушка вздрогнула и ускорила шаг. Ощутила ли она в этот момент запах тлена, саваном окутавший Хомову, или просто, не обладая шестым чувством, пожелала оказаться подальше от неопрятной немолодой женщины, что разговаривала сама с собой?
Подходя к дому, Хомова твердо решила повеситься. Теперь жизнь без мертвецов представлялась ей исключительно болезненным процессом. Пусть лучше ад метафизический, экзистенциальный, примет ее, чем тот ад, в котором она вынуждена будет доживать свои дни.
Стоя перед дверью своей квартиры, Хомова с наслаждением представляла себе, как повиснет у себя же в ванной. Найдут ее, разумеется, не сразу, а скорее недельки через две, когда запах станет слишком уж сильным и проникнет в уютные соседские квартиры. Разумеется, весть о ее смерти дойдет и до директора морга. Возможно, тогда он устыдится своего поступка. Впрочем, скорая смерть, хотя и представлялась Хомовой радужно, отчасти беспокоила ее некоторой неопределенностью своей. Хомова замерла перед дверью, нахмурилась…
— Позвольте! — пискнул некто, в глубине головы ее спрятавшийся, — кто же меня будет бальзамировать?
Ну, разумеется, ее нужно будет забальзамировать. Ведь, несмотря на то, что она одинока, у нее есть сестра. Сестре неудобно будет хоронить ее в закрытом, провонявшемся гробу — хоронить на скорую руку. Пойдет молва, опять же…
— Черт возьми, — буркнула Хомова. — Это непорядок!
Она резво открыла входную дверь, зашла в коридор, захлопнула дверь за собой и бочком, между захламленной вешалкой и трюмо протиснулась на кухню. Там, не зажигая свет, умостилась на краешке стула и, подперев кулаком голову, погрузилась в раздумья.
Взять, к примеру, Яковлева. Серьезный, грамотный патолог, аккуратист. Однако болезненная его приверженность к наследию профессора Мельникова—Разведенкова, по меньшей мере, настораживала.
— Я же не Ленин! — прыснула Хомова. — Мне подход нужен!
Или вот, Антоненко, Юрий Мстиславович. Врач высшей категории. Но рассеян. Хомова вспомнила, как после новогодних праздников Антоненко задремал прямо посреди вливания жидкости в аорту худого как скелет мертвеца с неприятным острым носом. В результате костлявое лицо покойника округлилось и приобрело выражение глумливое, медвежье, словно умер покойник от продолжительного запоя.