Повернувшись на носках, по–солдатски чеканя шаг, женщина вышла из кабинета. Николай Иванович невольно проводил ее крупную, но все еще сохранившую женскую красоту фигуру восхищенным взглядом. «А что! — пронеслась в голове задорная весенняя мысль, — стар кобель, да скор! Заверну с Алиной Георгиевной романчик, стало быть!»
Не торопясь убрал он со стола бумаги, сложил все в стопку и, прихватив пиджак, направился к дверям. На излете весны, когда лето еще не вступило в свои законные права, но уж кажет нос из–под каждого куста, вечерами на Руси в воздухе носится сладкий, сиреневый аромат, манящий, обещающий. Вся природа радуется созиданию. Рождению новой жизни.
Полутемными аллеями Николай Иванович прогуливался со своей спутницей, все ближе подбираясь к озеру, что посреди парка. Поневоле чувствовал он себя первооткрывателем в диких лесах. На ум приходили книжки, прочитанные в далеком детстве.
Алина Георгиевна, деликатно взяв его под локоть, шла по правую сторону, наслаждаясь весной. Искоса поглядывая на своего спутника, она не раз ловила себя на мысли, что весенний вечер и особый сладко–пряный аромат будто духи разбрызганные в воздухе, разгладили докторские морщины, выправили согнутую годами спину. Нет, не шестьдесят восемь лет Николаю Ивановичу и не старик он. Этим вечером рядом с нею шел молодой статный муж, и сама она чувствовала себя девчонкой.
— А знаете, Аличка, — заговорил Скобский после долгого молчания, — ведь до революции на месте этого парка был лес. Потом, в восемнадцатом, пришла война…пушки. Лес бомбили…тут много людей полегло и с той и с другой стороны. Сгорело все…пустошь… Но природу не обманешь. На табличке при входе написано, что парк основали в честь победы над фашистскими захватчиками, но я вам скажу, что уже в тридцатые годы здесь росли молодые деревья. Природу так просто не убьешь…ни бомбами, ни гранатами. Природа всегда найдет путь.
Внезапно деревья расступились перед ними, и они оказались на небольшой полянке, поросшей сочной зеленой травой. В центре полянки голубым мазком расположилось круглое озерко. Подле берега покачивалась привязаная к шесту маленькая детская лодочка, выполненная в виде белого лебедя. Краска с нее облупилась, и лебедь казался скорее серым, но в лучах заходящего солнца смотрелся романтично и таинственно, будто бы и впрямь живого лебедя вмиг превратили в лодку чары волшебника.
На секунду пара остановилась, завороженная этой почти мистической картиной. Лучи угасающего солнца чуть пробивались сквозь ветви деревьев, вода озера приобрела синий оттенок, шептала, манила…
— Николай Иванович! — нарушила молчание Алина, — ведь это… Это же потрясающе!
— Да… — согласился Скобский, — я, Аличка, поднимался в свое время на Эверест… Так вот, вынужден заметить, что картина, открывающаяся с вершины мира, меркнет по сравнению с видом, что нынче перед нами. Все здесь дышит красотой… и покоем…
Непроизвольно Алина Георгиевна взяла его за руку. Ладонь Скобского была сухой и горячей. Он стиснул ее руку в своей. Взглянув в лицо Скобского, Алина Георгиевна была поражена, столь красивым показался ей в это мгновение пожилой доктор.
— Мы не вершители судеб, — прошептал Николай Иванович, — мы лишь зрители. Из задних рядов обозреваем мир, сидя на галерке, ругаем то, что имеем, отпущенное нам вместо того, чтобы им восхищаться тем, что имеем, умирая, проклинаем себя…
— Ну что вы, Николай Иванович! Взбодритесь!
— А? — Скобский встрепенулся. — Да, верно… Старость, Аличка! Иногда она и на меня заявляет свои права. Я ведь никогда не сдавался. Три высших образования, пятьсот прыжков с парашютом, тогда за прыжок давали по пятьдесят, сто рублей, а зарплата инженера была, сами помните… Две ходки… я это иначе назвать не могу… Две ходки в Афганистан, мне сказали — я поехал. Из первой вернулся сам, из второй привезли через три месяца на носилках. В восемьдесят девятом… — лицо пофессора посерело, — когда уходил на пенсию по ранению, думал ли я, Аличка, мог ли себе представить, во что превратится эта страна? Господи, я же военный врач! Мне людей спасать положено, а у меня… подпольный кабинет какой–то!
— Ну что вы, Николай Иванович, — прошептала пораженная женщина, — почему подпольный кабинет?.. Зачем вы так?
Скобский не отвечал. Лицо его приобрело диковатое выражение, один глаз выпучился, другой же, напротив, пропал совсем в глазнице. Он часто и мелко дышал.
— Лоточник. — наконец процедил он сквозь зубы с ненавистью.
— П-простите?..
— Лоточник, — внятно повторил Скобский и хихикнул, — лотоист… — он задумался на секунду.
— Лотник?