Не прошло и получаса, как Петр Иванович, в домашних шлепанцах на босу ногу и полосатенькой пижамке, стучался в двери сумрачной и замкнутой в себе пивной, что на углу Эдемской. Двери были не заперты, но Петр Иванович предпочитал, чтобы его впустили, открыв их изнутри. Он полагал, что это даст ему моральное право употребить четверть, как если бы ему эту четверть навязали высшие силы.
Тут случилось второе обстоятельство, которое навсегда сдвинуло точку сборки Петра Ивановича и превратило его в блаженненького.
На стук его, и на беду, в дверях пивной овеянный утренним бризом, могучий и хмельной, показался немытый мужчина лет шестидесяти пяти, в кожаном фартуке и с бородой, подчеркивающей изломанную линию вычурного рта. Под мышкой мужичина этот, веселый и сумеречный, как оказалось потом, сантехник–идеалист Клятов, держал нечто, на первый взгляд, напоминающее огромный тараканий кокон.
— Извольте! — сипанул он, исходя никотином прямо в острый нос Петра Ивановича.
— Что ты, что ты! — заверещал Барышников, прикованный взглядом к кокону.
Тотчас же уставший от баталий в высших сферах рассудок его помрачился и он с точностью наконец осознал, что ему следует делать.
Повернувшись как на шарнирах, Петр Иванович поспешил домой, к супруге. Ужом проскользнул в коридорчик, снял с вешалки заскорузлое пальто и сложил из него крепкий валик. После обмотал валик хорошенько бечевой, что раздобыл на кухне, и синей изолентой советского образца. Покряхтывая, он побежал в кладовку и припрятал новопроизведенный кокон в темном уголке. После чего прислонился к стене лбом и некоторое время глубоко дышал, проникаясь духом пришельцев извне.
На шум и хулиганство, учиненные Петром Ивановичем, наконец, грузно переваливаясь, пришла супруга. В боровьей ее харе гнездилось мягкое недоумение и сонная непосредственность. Глаза смотрели тускло, но все же внимательно.
Поискав Петра Ивановича на кухне и найдя лишь ножницы с налипшими на них кусочками изоленты, супруга поспешила в коридор, оттуда, услышав шорохи, — в кладовку. Включив свет, она обнаружила объект своих изысканий, а именно Петра Ивановича, сидящим на коленях подле чего–то, что показалось ей мертвым младенцем, запеленатым в тряпье.
Узрев супругу, Петр Иванович взвизгнул, отложил КОКОН и убедительно зашептал, делая пассы руками:
— Вот ты, Люда, мне поверь, поверь, и так будет лучше для всех. И оставь ты свои фокусы с какашками — чай, не маленький я, чтоб не понять, что это как есть ИХ десант из твоего тела исходящий. А лучше, Люда, присядь, приляг вот тут, рядышком с КОКОНОМ, и отдай все мысли свои тем, кто вовне. Во имя добра и справедливости во всей вселенной. И сына приводи, младенца. Пусть сольется.
Возвысив голос до писка, Петр Иванович приподнялся даже, как ему показалось, на несколько миллиметров над землей и выкрикнул:
— Оне с миром пришли, Люда! Люда!
От этого монолога Люда, понятное дело, слегка ошалела и даже привиделось ей, будто Петр Иванович и не Петр Иванович вовсе, а какое–то промежуточное существо между тем, что здесь, и тем, что там. Впрочем, тотчас же образумившись опомнившись от столь позорных мыслей, она бобром глянула на незадачливого мужа и прошипела:
— Что, идиот, напился? Опять?
— У, чертова баба! — озверел Барышников и, бросившись на жену, охватил ее кочанную голову жилистыми ручками и с размаху приложил о стенку.
Сознательно он преследовал цель не убивать жену, а лишь вышибить из нее на некоторое время дух, чтобы пришельцы из кокона заняли его место. Круглая голова супруги отскочила от стены, будто теннисный мячик. Ноги ее подогнулись, и она тяжело завалилась набок. При этом глаза ее закатились, а нижняя челюсть противно отпала.
— Какая дрянь! Дрянь! — взвизгнули остатки человеческого внутри Петра Ивановича, но он с силой вдавил ткань кокона в живот себе, вытесняя из тела воздух, несущий эмоции и всяческие неприятности, и на некоторое время закрыл глаза, успокаиваясь, впуская внутрь как можно больше неземной благодати.
Убедившись в том, что супруга все еще жива, Петр Иванович раздел ее и, скатав ночную рубашку, вскорости соорудил из нее второй кокон, почти идентичный первому. Положив его на живот беспамятной жены, он наконец приступил к завершающей части своего плана по освобождению конкретно взятой социальной ячейки от гнета человеческого, слишком человеческого.
— Митя! — подвывал он стоя у входа в комнату сына. — Карлуша! Юра! — называть сына по имени, пока младенец находится в плену иллюзий, он не хотел, ибо это могло повредить ему. Поэтому он старательно выманивал существо из комнаты, подвывая на разные голоса и произнося различные мужские имена.