Князев улыбнулся задорно, по–мальчишески.
— Андрюша, я вам на этот вопрос ответить ну никак не смогу. И упаси вас Бог, прислушиваться к мнению человека, который даст вам про него четкую отповедь. Потому как, вне зависимости от моего личного отношения к Гофману, его величина, используя математические термины, и поныне неизвестна. Мы не вправе осуждать гениев — они вращаются вокруг совсем других орбит…
Мольский зачарованно глядел на старого критика.
— Алексей Ильич… — он запнулся на секунду, — порой… порой мне кажется, что вы и сами… гений.
— Чепуха! — Князев хохотнул и потрепал Мольского по плечу, — какой же я гений, Андрюша? Я… как вы меня назвали… популяризатор… А проще говоря, — падальщик. Питаюсь чужими талантами… Я лентяй прежде всего, что, впрочем, характерно и для вас, друг мой. Ведь вы были подающим надежды пианистом. Могли бы покорить Метрополитен–оперу подобно Гофману. А ушли в радиоведущие…
Они помолчали. Лучи заходящего солнца, падая через распахнутые настежь окна, придавали студии призрачный вид. Радиоаппаратура приобрела черты неземных, футуристических механизмов, диски, живописно разбросанные вокруг, казались древними халдейскими табличками с записанными на них неведомыми заклинаниями.
Мольский прервал молчание, решительно хлопнув ладонью по столу.
— Что такое? — вскинулся Князев, подслеповато щурясь.
Мольский замялся. На его молодом лице появилось отрешенное выражение. В свете угасающего дня Князеву вдруг почудилось, что Мольский диковато улыбается, обнажая причудливые, витиеватые клыки.
— Да тут, — кашлянул он… — словом, вот, дельце одно наклюнулось, по вашей, так сказать, специализации…
— Та–ак… — заинтересованно произнес Князев, — оч–чень рад слышать… И?.. В его голосе теперь слышалось плохо скрываемое нетерпение.
Мольский хихикнул. Оглянувшись воровато, он вскочил и принялся семенить по студии, делая руками круговые движения, будто искал что–то в воздухе.
Князев нахмурился.
— Прекратите балаган, Андрей! — низким басом произнес он. — Где девчонка?
Мольский рыкнул и еще быстрее забегал по студии. То и дело он подпрыгивал и при этом клацал зубами в воздухе.
— Я вам, Алексей Ильич, ответственно заявляю, — бурчал на ходу он, — дельце маленькое, яйца выеденного не стоит! Под тяжелым взглядом Князева он замер на месте и вдруг, упав на пол, выгнулся в сильнейшей конвульсии. На лице его отобразилась сложная гамма чувств — от ненависти до всепоглощающей любви.
— Андрюша, я не шучу, — пророкотал Князев, — где моська?
— В шкафууу! — взвыл Мольский.
— А слон?
— Да на столе же, Ильич, чтоб вам повылазило!
Князев отвел глаза от Мольского, и последний тотчас же потерял сознание.
Алексей Ильич принялся озабоченно шарить по столу, повизгивая от нетерпения. Глаза его при этом сделались белыми и туманными, как у слепого. Наконец, он нашарил некий предмет, неразличимый почти в сгустившейся темноте, и ликующе заголосил:
— Слооон! Слооон, едить твою!
В руке его был зажат молоток с красной ручкой.
Вскочив с кресла, Князев подбежал к неказистому шкафу, что стоял подле него, и рывком отпер дверцы. Шкаф был пуст. В дальнем углу, съежившись от страха, дрожа всем телом, на корточках сидел дородный карлик. При виде распаренного приплясывающего музыкального критика он затрясся еще сильнее и вжался в угол.
— Моська! — прошептал Князев и умиленно пустил слюну. — Котик! Цыпа!
Карлик неуверенно заурчал.
Князев, делая руками приглашающие жесты, отошел в сторонку. Все еще несколько смущенный, карлик вышел наконец из шкафа. Даже в полумраке студии жуткие бугры на его голове были отчетливо видны. Сама голова казалась мягкой, будто сделанной из некоего мясного желе. Карлик широко улыбнулся, отчего лицо его словно раскололось надвое, и, раззявив черную невероятных размеров пасть, присел, одновременно подняв левую сосискообразную лапу над головой, а правую, со сросшимися пальцами, протянув в сторону Князева ладонью вверх. Пожилой музыкальный критик раболепно вложил в ладонь молоток и стал на колени, опустив голову.
— Прими милость Азраила! — реванул карлик с заметным акцентом уроженца Санкт—Петербурга и, размахнувшись, опустил молоток на голову Князева, но в последний момент остановился в каком–то миллиметре от макушки старика.
— Исконно! Ис конно! — прошептал Князев. Из глаз его брызнули слезы.
Карлик деликатно положил молоток рядом с Князевым. После приподнял его голову омерзительной лапой, так, что глаза Князева оказались на одном уровне с гниющим его лицом. На месте носа в мягкую плоть был грубо вставлен «клеящий карандаш» с дегенеративной надписью: «Сухо, лепило, бес расварители».