- Нет. Это все Марвин, он ведьма, brujo, и не смей говорить, что это я. У Марвина есть дар.
- У него?
Энжи впервые слышала, чтобы столько оглушительного презрения вкладывали в два слова.
Твой брат никто, пустышка. Кто станет из-за него трудиться? Забудь о нем. El Regalo у тебя, просто ты об этом не знаешь.
Пространство у нее перед глазами заполнили белые зубы, заслоняя темную лавочку.
- Ты такая же, как я, девочка. Я, El Viejo, тебе покажу… Я тебе покажу, кто ты есть.
Это было превыше простых похвал, выше обычной лести. Да, она ужасно боялась и ненавидела El Viejo, но от самой мысли о том, что кто-то, обладающий столь огромным и опасным знанием, считает, что она ему ровня, Энжи до глубины души пробрала дрожь. Больше всего на свете (даже больше свидания с Джейком Петракисом) ей хотелось отвернуться, но преодолеть долгий путь домой в воскресенье оказалось проще, чем вырваться из злобных пут этого беловолосого колдуна. Часто чувствуя (и почти так же часто отметая обидное подозрение), что Марвин в семье особенный только потому, что он маленький и мальчик (а теперь еще и могущественная ведьма), она сейчас упивалась мыслью, что настоящий дар не у него, а у нее, и что достаточно протянуть руку, и все будет принадлежать ей. Это было самое пугающее и самое чистое, самое полное удовлетворение, какое Энжи довелось испытать.
Но не искушение. Энжи знала, в чем разница.
- Забудь, - сказала она, - забудь, мерзавец. Тебе мне показывать нечего.
El Viejo не ответил. Старые-престарые глаза, состоявшие из сплошного зрачка, все шарили по ней, как руки, а Энжи все смотрела в ответ своими голубыми, которые презирала, потому что они никогда не будут такими большими и такими темно-зелеными, как у мамы. Так они и стояли (Энжи не знала, сколько это продолжалось), пока El Viejo не повернулся и не открыл рот, словно хотел обратиться к безмолвной старухе, чьи каменные глаза будто и не моргнули с тех пор, как Энжи вошла в лавочку сантерии - целое детство назад. Что бы он ни собирался сказать, ничего у него не вышло, потому что в это мгновение вернулся Марвин.
Он шел по длинному черному коридору из дальнего далека, как El Viejo, когда Энжи его впервые увидела, как сама она брела без всякой надежды всего несколько минут назад. Однако Марвин совершил более долгий путь. Энжи безошибочно видела это: он спотыкался, походил на тень и сгибался под тяжестью какой-то ноши, но Энжи не могла разобрать какой.
И эта ноша казалась слишком тяжелой для маленького мальчика, постоянно грозила выскользнуть у него из рук; он все перекладывал ее с одного плеча на другое. Не успела Энжи ее хорошенько разглядеть, как El Viejo заорал, и в это мгновение девочка поняла, что никогда в жизни не услышит более ужасного звука. С El Viejo словно заживо сдирали кожу или вырывали из тела душу - она даже вообразить себе никогда не пыталась, что же он вопил, ведь слов там не было. При первых звуках этого дикого голоса она упала на четвереньки и закачалась, заскулила. Так она стояла, пока вопль не оборвался. А тянулся он долго.
Но когда наконец прекратился, El Viejo исчез, а подле нее стоял Марвин с младенцем на руках. Ребенок был чернокожим, истинным очаровашкой с огромными, ясными и на удивление наблюдательными глазками. И, заглянув в них, Энжи поспешно отвела взгляд.
Вид у Марвина был усталый и измученный. Повязка исчезла; левый глаз, которого Энжи не видела уже несколько месяцев, был налит кровью, будто после трехдневного запоя, хотя, насколько она могла заметить, ничуть не косил.
- Мне пришлось зайти далеко-далеко назад, Энжи, - сказал Марвин подавленно и слабо. - Совсем далеко.
Энжи хотелось его обнять, но она боялась ребенка. Глянув на старуху в углу, Марвин вздохнул, потом поддернул свою ношу в последний раз и заковылял к ней.
- Кажется, это ваше, мэм? - сказал он. Взрослые постоянно хвалили его за воспитанность.
Тут старуха впервые шевельнулась. Энжи почудилось, что она движется подобно волне. Подобно волне, когда смотришь на нее со скалы или из самолета, видишь, как она ползет медленно-медленно, и кажется, что невозможно, чтобы она разбилась, накатила на берег. Но в том движении было море, вмещенное в одну волну море, и, когда старуха положила трубку, взяла у Марвина младенца и улыбнулась ему - в этом тоже была волна. Она посмотрела на младенца и произнесла одно слово, которого Энжи не разобрала. Ведь в тот момент она схватила брата за руку и потащила его прочь из лавочки. Марвин ни разу не оглянулся, но Энжи успела заметить, как старуха обнажила голубоватые десны в беззвучном смехе.
Всю дорогу домой в такси Энжи безмолвно молилась: лишь бы родители еще не вернулись, лишь бы родители еще не вернулись! Лидия ждала их, и вместе они потащили Марвина наверх в кровать, впрочем он и не протестовал. Лидия вытерла ему лицо тряпицей, а после надавала затрещин и накричала на испанском (Энжи узнала пару-тройку слов, которые пообещала себе в дальнейшем непременно использовать), поцеловала его и ушла, а девочка, сходив на кухню за кувшином апельсинового сока и целой тарелкой имбирных пряников, села на кровать и спросила:
- Что произошло?
Марвин уминал пряники, словно несколько дней голодал, что в каком-то смысле соответствовало действительности, и спросил с полным ртом:
- Что значит слово malcriado?
- Что? Ах, это! Невежливый, невоспитанный мальчишка, от которого одни беды. Это, наверное, единственное слово, которого Лидия не произнесла… А что?
- Так… так старуха его назвала. Ребеночка.
- Ага, - отозвалась Энжи. - Оставь мне пару пряников и объясни, как это он превратился в ребенка. Ты с ним поступил, как с Миледи?
- Ну да. Только мне пришлось зайти очень далеко, я же тебе сказал. - Голос у Марвина стал отстраненным, как в лавочке сантерии. - Он был такой старый, Энжи.
Энжи промолчала, а Марвин прошептал:
- Я не мог за тобой пойти. Мне было слишком страшно.
- Забудь.
Энжи хотела сказать что-нибудь успокаивающее, но следующие слова у нее вырвались сами собой:
- И зачем тебе понадобилось показушничать? Если бы ты сделал все попроще, пообычнее и добыл письмо… - На последнем слове у нее сжалась грудь. - Письмо! Мы совсем забыли про мое дурацкое письмо! - Подавшись вперед, она выхватила у Марвина тарелку с пряниками. - Ты забыл! Ты забыл, да? - Она тряслась, как не дрожала, даже когда ее схватил El Viejo. - О Господи, столько мучений - и все зря!