Сам Игорь успел за эти годы жениться и развестись, оставив жене с ребенком трехкомнатную квартиру в Измайлове. К моменту описываемых событий полным ходом шло обустройство другой его квартиры, тоже в Измайлове, так что у друга в Нагатино он жил не постоянно, а скорее регулярно, не желая досаждать родителям своим образом жизни. Нагатинскую квартиру когда-то сняли "под офис" и жилье для Сереги - потом, когда при заводе оборудовали настоящую контору, Игорь подселился к Сереге на правах основного квартиросъемщика.
Житуха у них была упорядоченная, выверенная до мелочей - не так, как в браке, а скорее как в карауле, который забыли сменить. Серега кулинарил и убирал, Игорь руководил и спонсировал это дело. На выходные ездили в Конаково, созвонившись с отцом насчет рыбалки и бани (папашу в 91-м без разговоров ушли на пенсию - он сидел дома, быстро спиваясь, но рыбалку, баню, застолье готовил с пристрастием, по высшему кремлевскому чину) - или, если оставались в Москве, оттягивались по дискотекам и клубам. Серега под музыку в основном пил, Игорь за двоих танцевал и знакомился с девушками; потом грузились в "линкольн" и возвращались в Нагатино - когда одни, когда с приглянувшейся Игорю девушкой, а иногда - учитывая, что девушки охотнее сдаются парами, - иногда с двумя. Тут-то и начинались Серегины, непонятные Игорю, журавлиные танцы. В машине, по дороге домой, он был пьян, весел, раскован, как и положено охотнику, возвращающемуся домой с добычей. Дома, однако, начинались необратимые перемены. Пока гостьи осматривались, пока открывались бутылки, закуски, сладости, он сидел с взъерошенным видом ребенка, допущенного за взрослый стол, при этом глох и выпадал из общего разговора начисто - иногда, впрочем, выуживая из себя сокровенные фразы и преподнося их девушкам, как преподносят цветы, как раздают автографы избалованные звезды эстрады - девушки удивлялись и настораживались, а фраза, повисев в воздухе, всей своей нездешней вескостью плюхалась на столик с бутылками. Сокровенное слово, сказанное впросак, режет слух своей неуместностью - а других у Сереги не было; нейтральный лакирующий треп в ситуации, когда до близости всего два предлога, был ему недоступен. Какая-то странная, удручающая его самого глухота к слову сиюминутному опечатывала губы и слух: он смотрел на людей и видел, что они живут совсем не тем, о чем говорят; он читал по губам, по рукам, глазам и морщинкам их смыслы, выпадая из круга беседы в осадок, одиночество, ведение, отставая от общего веселья, как отстает ребенок от взрослых. То есть в прямом смысле хоть слюнявчик подвязывай - он не ассистировал Игорю, а только разрушал ладушки, парную гармонию посиделок. О полежалках при столь своеобразном подходе к телу оставалось только мечтать; как правило, если девушки не помещались на широком гостеприимном диване Игоря, Серега уходил спать на кухню, комбинируя себе ложе из кресла, табуреток, собственных костей и тоски.
- Ты бы не выпендривался, Серый, а просто сказал: я тебя хочу, - наставлял Игорь. - Неужели так трудно, а?
- Это убого, - отвечал тот. - Убожество мне недоступно, это факт.
- Убого выглядит твоя ложь, твое лицемерие, вот что я называю убожеством! Скажи хотя бы себе, скажи честно и откровенно: я хочу трахаться! Скажи мне, себе, людям: я, Серега Астахов, мастер спорта по перепиське, хочу трахаться с девушками! Ты же хочешь, верно?
Тут случались им двоим понятные казусы. К примеру, Серега кивал, соглашался, потом убегал на кухню, стряхивал с себя наваждение чужой воли и возвращался непобежденным:
- Я тебе скажу, в чем ты не прав...
- Я прав всегда! - отмахивался Игорь, более забавляясь. - Иди, обдумай этот тезис на кухне...
Они ругались, ссорились, дулись друг на друга, но неделю спустя спор вспыхивал вновь, как будто не затухал. И то сказать - отношения между людьми всегда диалог, явный или заочный, всегда - затяжная партия в шахматы, и прервать эту партию не могут ни охлаждение, ни разлука, ни даже смерть.
- Ты как будто не в двадцатом веке живешь, - говорил Игорь. - Будь проще, Серега. Расслабься. Ты со своими заморочками как в корсете. Вот ей-богу гляжу на тебя и понимаю, какие уроды жили в девятнадцатом веке. Спасибо папаше Фрейду - объяснил, что так жить нельзя, что надо, ребята, проветривать, что из-за корсетов ваших, зажимов, лицемерия у всех на уме только е.ля и ничего кроме. Так и у тебя, между прочим. Ни дела настоящего, ни оттяга - одна е.ля, и то в уме.
- Мы говорим на разных языках, - объяснял Серега. - Твое пристрастие к мату, между прочим, выдает стремление развенчать, упростить такие страшные, такие непонятные для тебя вещи, как женщина, ее нутро, ее инаковость...
- Выходит, это я боюсь женщин? - изумлялся Игорь.
- Я же говорю с человеком, который читал Фрейда!.. Так вот: мне неинтересно снижать половое влечение до механики. Мне оно интересно как таковое, со всеми, как ты выражаешься, заморочками, мистикой, ритуальными танцами и так далее. Можешь считать, что сакральная аура вокруг секса интересует меня больше, чем секс, хотя это не совсем так. Можешь считать меня специалистом по ритуалу. Можешь просто онанистом и недоумком. Главное отвали. Ты постоянно меня достаешь, постоянно навязываешься со своей скудоумной истиной. Ты бы зашил себе рот, а на лбу написал: "Любви нет". Вот вся твоя истина - всего два слова. Она удручает тебя своей второсортностью. Ты умоляешь подтвердить или опровергнуть этот безнадежный диагноз. Что я могу сказать тебе, мальчик? Ты ошибся.
- Кончай мухлевать, Астахов, - в изнеможении говорил Игорь. - Согласись, это перебор: оборачивать, будто я боюсь женщин, а не ты. В конце концов, мы всегда можем проверить теорию практикой и разложить тебя по табуреткам на кухне, как теорему Ферма.
- Кто сказал, что я их боюсь? Я их просто слишком люблю. Я люблю их невыносимо. Это совсем не то же, что страх.
- У твоей невыносимой любви, Серега, есть точный диагноз: спермотоксикоз. И лечить его надо не душевными примочками, а прошмандовками по сто долларов штучка. Сочным, смачным, здоровым трахом до изнеможения. Ибо, как сказал Гиппократ, все болезни от воздержания. А почему прошмандовками, спросишь ты? Отвечу: потому что с ними можно не разговаривать, не танцевать эти твои журавлиные танцы, за которыми не видать сам знаешь чего.
- Нет уж, благодарствую, - отвечал Серега. - Они не трепещут.
- Чего-чего? Да они все делают, Серега!
- Не смеши меня... Ты можешь представить себе стройную, пугливую антилопу в саванне?.. Способен?.. У нее каждый мускул вибрирует как струна, дивные очи, движения грациозней, чем у гениальных футболистов типа Яковенко или Шевченко, и от нее сладко пахнет испугом, потом, мускусом, кровью... А теперь представь размороженные туши, которыми кормят львов в зоопарке.
- Все?
- Все.
- Так жрут же...
- Жрут, - согласился Серега. - Но я-то не в клетке.
- А вот это как посмотреть! - злорадствовал Игорь. - Это очень даже спорный вопрос... Полагаю, мы разрешим его следующим образом. Я, значит, любитель падали, отправлюсь сегодня в "Арлекино" один, сниму себе какую-нибудь штучку-дрючку и вдую ей так, что она затрепещет как живая. А ты, свободный человек, живи один, гоняй антилоп по телефону и ни в чем себе не отказывай...
Игорь, злорадствуя, уезжал на дискотеку, а уязвленный Серега, лишенный за строптивость пятничного "Арлекино", шел мыть посуду, задумчиво мурлыча жестокий романс "А напоследок я скажу..." - затем садился на телефон и названивал своим антилопам. Как ни странно, он обожал шум, свет, тусовки, любил посидеть с бокалом на краю дискодрома, любуясь танцующими девушками... В общем, наказать его было несложно.
С годами их спор перешел с уровня слов на уровень символов. Слова были высказаны до конца, без остатка, и теперь им достаточно было переглянуться, шевельнуть бровью, чтобы восстановить в памяти все аргументы, все взаимные выпады, весь сложный строй разногласий. Любая житейская мелочь в таком контексте обретала вескость мировоззренческую; за нагромождением символов все конкретно-предметное в их отношениях выцвело, так что они едва не научились призраками проходить друг сквозь друга. Дружба, как выяснилось, тоже стареет и выцветает - свежий интерес друг к другу выветривается, обнажая шпангоуты разногласий, - через них приходится переступать, всякий раз раздражаясь захламленностью территории.