— На второе прикажете осетринки с хренком по-татарски, с желтками и сахаром, ваше степенство?
— Нет, ты, братец мой, мне уж лучше по-русски услужи: свари ее, бестию, в белом вине, хоть, например, в сотере, прибавь сливочного маслица малу толику, лимону — да не жалей, как яблоко накроши, — и чтобы в два счета все готово было! А сверху покрыть маринованными огурчиками, рыжиками, раковыми шейками невредно будет.
— Слушаюсь, передам повару.
— Да чтоб кусочек был с коровий носочек, а то вишь, ломоть — положить нечего в рот. Знаю я вас...
— Помилуйте, порции у нас полные.
— И еще отдельно соусок. Я люблю какой-нибудь; в него эдак, знаешь, рюмочку малыги плеснуть надо. И огуречного рассола, так сказать, для освежения.
— Слушаюсь. Еще что прикажете?
— Ну, и пивца к рыбке холодненького, с Жигулевских гор [ 6 ]. Она плавать любит.
— Еще что изволите заказать?
— Еще? Надо бы, братец, и еще. Для утеснения и довольства желудка какую-нибудь растительную пищу бы...
— Спаржу можно или артишоки с зеленым горошком. Вчера только свежие получены.
— Да поди ты с этим дерьмом... Что я, лошадь или корова, чтобы траву есть.
— Виноват, ваше степенство!
— Я про ту пищу говорю, которая подрастает и на двух лапках бегает, ну, цыплята что ли...
— А-а... Хорошая пулярдка [ 7 ] есть, прикажете?
— Пожалуй... Да скажи шельмецу повару, чтобы, когда будет варить ее, мускату бы побольше положил. Люблю. Еще не забудь к ней белый соус, а не красный подать!
— Как же-с, понимаем, ваше степенство, которых знающих людей... Не извольте конфузить.
— Нет! Стой! Не надо мне твоей пулярдки, а вели сделать фрикассе из этих все-таки цыплят. Но... но, знаешь, чтобы все было чин-чином, как в лучших домах Лондона: и отварная цветная капуста, и фаршированные раковые шейки, и этакие малюсенькие слоеные штучки, — он показал их на пальцах, — пожалуй, к этой кнели прибавь и своей спаржи, которую хвалил. И, наконец, соответствующий соусок. Да положи в него, черт знает чего только не положи: и шампиньонов, и маринованных боровичков, лимону, сахару, мадеры, желтков...
— Всенепременно-с... На нашем пароходе лучший повар-с. А из вин закажете, конечно?
— Ну как же об этом можно спрашивать, братец ты мой? Херес уже был, — сказал ярмарочный туз, наливая себе еще стакан (очевидно, питье рюмками он считал за ничто), — и шато-д'икем [ 8 ] я как-то у вас попробовал. Последний — надо сказать — прямо помои. Теперь по чину приготовь там к твоим фрикассе чего-нибудь подходящего — ну, скажем, бутылочку Вдовы Клико [ 9 ].
Я с любопытством, как во сне, слушал этот удивительный разговор, начиненный, как жареный гусь яблоками, гастрономическими смакованиями ресторанного завсегдатая и особенно, видать, специалиста по части “закладывания за галстух”. Но неожиданно новое обстоятельство заставило меня раскрыть уши и глаза вовсю и удивиться, как уживаются в человеке противоположные чувства и настроения, пороки и добродетели.
Ублажая свое чрево, купец не забывал и “малых сил”, про которых Господь скажет на Страшном Суде: “Истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне. И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную” (мФ. 25,45 — 4б). И не жалел купец больших денег на милостыню.
Подошла монахиня уездного монастыря, несшая тяжелое для целомудрия и самособранности послушание сборщицы на свою нищенскую, перебивавшуюся с воды на хлеб, обитель. Поклонилась и протянула свою черную клеенчатую с парчевым золотым крестом книгу:
— Пожертвуйте ради Христа, господин хороший, что-нибудь на святую бедную обитель!
Тит Титыч, не говоря ни слова, вынул свою большую мошну, туго набитую всякими бумагами и кредитными билетами (даже блеснул “Петр”), и подал ей “катеринку” [ 10 ].
— На, иди молись за мою грешную душу...
Пусть в тоне его звучала легкая насмешка, но, может быть, она была только для нас?
Монахиня от неожиданности засуетилась, поклонилась по-иночески в пояс и пошла обходить остальную публику.
Да, я не сказал, что сам я ехал на низ с товарищем, молодым доцентом одного столичного вуза. В дороге встретились с семьей, очень близкой ему, среди которой была веселая и настолько красивая девушка, что я невольно опустил глаза. Она оказалась вдумчивой и серьезной, нескладной на язык и простой душой, но образованной и талантливой девушкой. Ее звали Липочкой. Она была студенткой Московской консерватории.
Она давно уже сидела в углу за фортепиано, задумчиво наигрывая потихоньку какой-то чувствительный вальдтейфелевский вальс (вот тоже фамильица досталась: нем. — “леший”; известный композитор) и еще что-то, а сейчас вдруг разразилась арией маркиза из “Корневильских колоколов”.