Правда, минут пять назад на горах, в городе, и на Нижнем базаре ударили и заблаговестили тоже полсотни колоколов (назавтра был какой-то большой праздник), но первые были не эти колокола, а из комической известной оперетты.
Серебряный звон целого города, особенно “сорок сороков” Москвы с 4000-пудо-вым “Царем” Ивана Великого [ 11 ] в Пасхальную ночь (с Каменного моста), производил на меня — да и не только на меня, но и на знаменитых людей века сего, — всегда сильное впечатление, чего теперь москвич не имеет возможности проверить. Но у мира и была эта цель, когда сатана уничтожал колокольный звон.
Мне вспомнились эти слова Виктора Гюго:
“...Да, эта музыка (церковный благовест большого города) стоит любой оперы. Так прислушайтесь же к этому хору колоколов... Пусть эти звуки смягчат в вашем слухе то, что могло бы показаться вам слишком резким и шумным в трезвоне церквей, — и затем скажите, знаете ли вы на свете что-нибудь более блистательное...”
А Липочка пела:
В моем изгнаны!
Знал я страданья
И испытанья,
Но жизнь в ответ
Шлет наслажденья,
Порой волненья,
И увлеченья —
Любви в них нет...
Ее большие лучистые черные глаза, соболиные брови русской красавицы, длинные-предлинные ресницы и тонко подведенные губы (набожная старушка мать никак не могла с этим примириться) — все лицо, на секунду обратившееся назад, лукаво на что-то вызывало.
Но она не могла прогнать моих размышлений и дальнейших мыслей из Виктора Гюго:
“И затем скажите, знаете ли вы на свете что-нибудь более возвышающее душу, чем этот концерт колоколов, чем это горнило звуков, чем эти десять тысяч медных голосов, поющих разом в каменных флейтах, в триста футов вышины каждая, чем этот город, превратившийся в громадный оркестр, чем эта симфония, похожая на бурю?..” [ 12 ]
Поравнялась с Липочкой монахиня. Хотела ли первая деликатно не подать ей или затевала что-то другое, но снова вспыхнули огоньки под ее ресницами на одну шестьдесят четвертую такта, обожгли вызывающе монахиню (монашка в смятеньи отшатнулась в сторону!), скользнули по мне, и — новый бесстыдный куплет:
И англичанки,
Немки, испанки
И африканки —
Весь мир земной
Ждали охотно
И беззаботно
Хоть мимолетной
Встречи со мной...
Один из шахматистов крякнул и, деликатно предупредив другого: “Гарде [ 13 ] вашей королеве”, — ухмыляясь в бороду, затянулся ароматной папироской. И табак был такой душистый, что не походил на табак, а на какой-то бесовский обворожительный фимиам, так что я, некурящий, все время порывался встать и спросить, что за душистая трава такая, пред которой, на мой взгляд, ничего не стоят ни гаванская сигара, ни турецкий самсун, ни английский кэпстеп, запах которых я знал.
Купец заканчивал свой обед, обжигаясь черным кофе и не менее огненным, прославленным на весь мир ликером Бенедиктинского католического монастыря. На драгоценных бутылочках его, как известно, стоял гриф (подпись) преподобнейшего игумена — да не соблазняются людие! — во избежание бесчисленных подделок.
Появился новый персонаж — книгоноша Библейского общества. Почтенное учреждение международного характера, приближающее к нам день Страшного Суда, по предсказанию Иисуса Христа [ 14 ]. Книгоноша продавал Священное Писание по баснословно дешевой цене. Только Библия стоила рубль-два. Евангелие же — пятиалтынный, полная Псалтирь — даже семь копеек.
Обошел кругом. Подошел к пианистке. Предложил Липочке, и она... купила книгу.
Евангелие.
“Из-за красивого переплета”, — объяснил я себе, ибо у продавца чуть подороже были изящные издания.
Подбежала ко мне.
— Загадаю?
У меня упало сердце. Вот, оказывается, зачем можно еще покупать священные книги. Нашла сестра путь...
— О ком? О чем?
— Конечно, о женихе, — и пронизывает меня взглядом русалки.
— Небесном?
Она вытаращила глаза.
Полная растерянность.