Григорий уезжал. Уезжал после страданий и бесчестия, но со славой и почетом. Впрочем, он не прямо в Акрагант направился, а сперва совершил путешествие в Константинополь, поблагодарить императора и патриарха за оказанную поддержку на суде и дарованные милости его епархии. На обратном пути, когда граждане Акраганта услыхали, что пастырь их святой Григорий приближается ко городу, то высыпали ему навстречу от мала до велика с пением псалмов и церковных песнопений, радуясь его возвращению.
Замечательная и поучительная подробность: святый не вошел в церковь, оскверненную еретиками, ни даже в свою прежнюю епископию, но вскоре выстроил новый прекрасный храм во имя своих покровителей, апостолов Петра и Павла, также отстроил и новые помещения для жилья.
Св. Григорий жил после всего этого еще довольно, сотворив бесчисленное множество чудес и оставив после себя в наследие Церкви записанные истолковательные беседы на книгу Екклезиаст. Он умер в глубокой старости и на собственном опыте, вместе с творцом последнего (Соломоном), испытавши, что ничего на этом свете нет прочного:
СУЕТА СУЕТ, СУЕТА СУЕТ,
— ВСЕ СУЕТА!
Еккл. 1, 2.
ПРИЛОЖЕНИЯ
Вера Васильевна Ловзанская
Вера Васильевна Ловзанская родилась 15 (28) января 1904 года в Нижнем Новгороде в семье инженера. Отец руководил работой землечерпальной машины, очищавшей русло Волги. Детство Веры Васильевны прошло “на водах”, среди волжской природы: летом в постоянном плаванье, после окончания навигации — зимовка в близлежащем к конечной точке маршрута городе. Училась в гимназиях Самары, Саратова, Астрахани. Последним средним учебным заведением для нее стал Институт благородных девиц в Нижнем Новгороде. В 1919 году он был закрыт, и ей выдали справку об “окончании школы второй ступени”. Поступив на физико-математическое отделение Нижегородского университета, вскоре его оставила ради усвоения духовной науки под руководством епископа Варнавы (Беляева).
С пятнадцати лет начала зарабатывать на хлеб, поначалу поддерживая материально родительскую семью, а потом помогая выжить своему наставнику.
Последняя дивеевская блаженная Мария Ивановна предсказала юной Вере: “Ты будешь до смерти отца покоить”. То, что тогда казалось непонятным, со временем прояснилось. После ареста епископа (1933 год) Вера Васильевна, оставив в буквальном смысле “все”, поехала за ним в Сибирь (закопав предварительно рукописи в землю). Дождавшись его освобождения, она заботилась о владыке последующие двадцать семь лет, до самой его смерти. Благодаря ей “дядя Коля” смог написать много книг и сохранить свой архив. Уже в Киеве он тайно постриг свою ученицу в монашество (с именем Серафимы).
После смерти старца — почти тридцать лет — она хранит его рукописи, расшифровывая их с очевидной помощью Божьей, укрывая, терпя внешние напасти вплоть до обыска и изъятия архива в 1986 году (через год она добилась его освобождения из недр советского “правосудия”). И этот беспрерывный труд помогает ей исполнять прижизненные заветы епископа-писателя.
Речь архимандрита Варнавы при наречении его во епископа Васильсурского.
“Благодарение Богу за неизреченный дар Его” (2 Кор. 9, 15), — воскликну ныне вместе с апостолом, по заповеди того же о всем благодарите (1 Фес. 5,18).
Епископство для меня, почти юноши по летам, недостойного по грехам, неразумного по делам, неделю только назад бывшего иеромонахом, — это действительно есть дар Божий, неизреченный, непознаваемый, нежданный, незаслуженный, и во всяком случае выше моей меры.
Епископство предстоящее для меня является именно даром, и даром, сшедшим с самого неба.
Беру на себя смелость сказать, что по благодати Божией я никогда, даже в помысле, не позволил себе остановиться на этом, могущем быть даже камнем преткновения и тщеславия звании. Если я и желал епископства, то, выражаясь словами преподобного Иоанна Лествичника, епископства над своим сердцем (Слово 28, 51). Вот мое желание, вот моя дума, вот постоянный огонь, сжигающий мое сердце и тело днем и ночью. Освободить себя от страстей ветхого человека, уничтожить гнев, истребить похоть, сокрушить в прах привязанность к земным окружающим вещам и утопить в бездне смирения всякого беса — вот в чем я полагал всегда свое епископство. Желал я быть не внешним владыкой над чужими душами, а полновластным хозяином над своей собственной.
Для этого я десять лет тому назад, в пору увлечения общества и молодежи новым реальным, или, точнее сказать, плотским направлением жизни, пришел, только что окончив гимназию с золотой медалью, почти мальчиком, в скит Оптиной пустыни, к старцу, тогда иеросхимонаху, о. Варсанофию. Пришел в скит, убежавши с экзамена в институте инженеров путей сообщения. Я не своим, конечно, умом, а благодатию Божиею понял, почувствовал сердцем, что призвание человека, прежде всего, — созидать внутреннюю культуру духа, красоту души и сердца, а не усовершать культуру внешнюю, устраивать благополучие земное. И насколько сильно я раньше увлекался мечтами о своих будущих постройках мостов, машин, кругосветных путешествиях с целью приобретения знаний, настолько в тысячу раз сильнее у меня загорелось желание, вернее, меня охватил какой-то бушующий пламень — быть истинным носителем человеческого призвания, точнее, совершенным христианином. Я уже тогда видел, что нынешняя культура в самых лучших и высоких сторонах своего бытия не выше греко-римской, классической, а и от той люди спасались в пустыню, бежали, как от огня, переставали заниматься ею и начинали заниматься другим. Почему? Назвать их эгоистами или людьми, любящими устраивать только свое собственное благополучие за счет страданий других, как называли таких людей окружающие меня, я не мог. Это было очень неразумно, неправдоподобно, или, просто и очень грубо сказать, неграмотно. Из истории я уже знал, что величайший и первый из пустынников, Антоний Великий, по любви к ближним оставил однажды пустыню и пришел в Александрию. Тогдашняя Александрия — это нынешний Париж или Берлин. И вот “все сбегались, чтобы видеть его, — говорит историк, — даже язычники и жрецы приходили в храм Господень, говоря: “Желаем видеть человека Божия””... В эти немногие дни столько обратилось в христианство, сколько в иные времена обращалось в продолжение года. Я помнил, как яркими, бриллиантовыми звездами кристальной чистоты душевной сверкали сквозь дебри и чащи дремучих боров, топи болот и пустынь и из-за мшистых порогов лесных землянок и тесных затворов древней Руси наши преподобные и святые, единственные иногда светлые точки на темном небе окружавшей их тьмы невежества, пороков и страстей. Я помнил, как преподобный Пафнутий Боровский, считавший за грех всякое общение с миром, не позволявший себе ни слова к женщине, ни взгляда на нее даже издалече, изгонявший вон монаха за какой бы то ни было разговор, “кроме Божественного Писания”, этот кажущийся человеконенавистник во время голодного года кормил в своем монастыре более чем по 1000 человек в день. Когда я слышал обвинительные речи против “тунеядцев” монахов, не желающих иметь дела с миром,