– Ну, ступай, – властно приказала Евпраксия.
Микула не стал поперек грубить на высокомерие княгини, а тихо вышел, оставляя чужую мать один на один со своим горем. Железная Евпраксия слез никому показывать не собиралась, и он за то ее уважал.
Выйдя в хмурый ноябрьский день, Микула расправил плечи, стряхивая тяжесть увиденного, наклонился, пятерней зачерпнув пушистого снега, обтер лицо, наслаждаясь свежестью. «Ну, у них свои печали, у меня свои заботы».
Широким шагом ватаман побрел на княжий двор, но не через главные ворота, а за теремом, чтоб сразу выйти к своей половине. Утоптанная тропинка вела мимо конюшен и псарни. Кони у гороховецких князей были справными – высокие тонконогие красавцы, с густыми гривами и точеными породистыми мордами. Микула остановился поболтать с местным конюхом, крепким сухим стариком с узкими степными глазами и редкой седенькой бородкой. Вначале на вопросы чужого боярина конюх отвечал неохотно, глядя исподлобья, но Микула не зря был ватаманом, людей он чувствовал. Слово за слово, и вскоре старик уже расслабленно рассказывал: и откуда коняшки, и сколько князь за них отдал, да чем их кормят. Высокомерный с ровней и князьями, Микула с людом мог быть легок и прост. Выпросив у конюха гребень, он, поглаживая гнедого жеребца, сам принялся чесать гриву, приговаривая:
– Ишь какой баловник, а косы что у девки отпустил... у одной девки вот такие же, точь-в-точь.
Конюх лукаво улыбнулся.
– Зазноба твоя, боярин?
– Да нет, так, на ум пришло, – пожал плечами Микула, возвращая гребешок.
– У нашей княжны Глебовой такие же, а может и гуще, – крякнул дед, указывая куда-то подбородком.
Микула перевел взгляд. У псарни рядом с огромными псами, больше похожими на волков, на корточках, подобрав подол, сидела Дарена и гладила лобастые головы, что-то приговаривая и улыбаясь. Псы виляли хвостами, выпрашивая лакомство из мешочка, болтавшегося у Дарены на поясе. Один, самый наглый, просунул морду, пытаясь носом залезть в мешок. Дарена со смехом отпрянула, погрозила озорнику пальчиком и начала одаривать любимцев по очереди.
«Веселая, не знает еще ничего, – приметил Микула, – станет ли убиваться по братцу, да станет, конечно, одна кровь… да и похожи». Так не хотелось, чтобы веселое раскрасневшееся с мороза личико покрывалось дорожками слез.
Внезапно перед Микулой встал кметь Дедята, заслоняя собой псарню и молодую хозяйку. На лице защитника читалась неприязнь, почти ненависть. Микула вопросительно приподнял брови, ничего не спрашивая, он всегда ждал, что скажет или сделает противник первым. А по воинственному поведению кметя было понятно, что друзьями они с Микулой не будут. «Тоже жених, не староват ли?» – насупился ватаман.
– Не по тебе девка, так и нечего заглядываться, – зло прорычал Дедята, укладывая ладонь на рукоять меча.
– А по ком же? – усмехнулся Микула, скрещивая руки на груди и не проявляя враждебности.
– Найдем, в вековухах не останется, а тебе уже княжна Ростиславова обещана, все про-то ведают, так нечего к нашей подгребать.
«Мне только сказали, а им уж ведомо».
– А то что? – не удержался и таки дернул сурового кметя Микула.
– Коли б вчера тронул, уже б кишки твои на кулак наматывал, – сплюнул на снег Дедята.
– В хоромы пойду, зябко! – крикнула Дарена своему охраннику.
Тот, развернувшись, побежал догонять хозяйку. Быстро ушли, а все ж Микула успел приметить беглый взгляд серых глаз… пьянящий, пробивающий до пят. Ах, что б тебя, так уж не вовремя, да и не по возрасту по девке сохнуть, мало ли он их видал, что ли? Тоже мне невидаль, гордячка сероглазая, да с конской гривой вместо косы.
– Да, княжна Глебова у нас ладушка, – сощурил конюх и без того узкие щелочки глаз.
– А чего это он за ней так печется? – начал осторожно выпытывать Микула.
– Так отец крестный, как не печься? – как на неразумное дитя посмотрел на ватамана старик.
– Кметь – крестный отец княжьей дочки?
Все с этой Даренкой не так, уж и не знаешь, чего ждать.
– Прости, боярин, работать мне нужно, недосуг уж с тобой болтать, – сразу шмыгнул вглубь конюшни старик.
Вот и поговорили.
У забора одиноко стояла калина, протягивая к мрачному небу тонкие ветви, сквозь ажурный узор инея алели красные гроздья ягод. На иней Микуле смотреть не хотелось, и он заспешил к своей ватаге.
Глава XI. Поминки
Хоть и пообещала княгиня внучку за Микулу, и вроде бы об том все ведали, но за поминальный стол его на правах жениха рядом с княжьей семьей не посадили. Осиротевшие близкие Ростислава сгрудились вкруг старой княгини, рядом располагались архиереи и боярство, Микула же восседал с другого конца в кругу своей нарочитой чади. Простому люду столы накрыли прямо на торгу, туда из княжьих погребов возили снедь и сбитень.
Скорбел ли град по почившему князю? Трудно сказать, особых стенаний Микула не заметил, но и злорадства, смешанного с затаенной радостью, на лицах гороховецких мужей и жен не было. Казалось, все уже были готовы к такому исходу, даже обе княгини утирали слезы как-то буднично, успев свыкнуться с потерей. Меньшой княжич Михалко был скорее напуган, плохо понимая, что происходит. Ярослав держался из последних сил, чтобы не уронить честь рода, давалось это ему с трудом, лицо то и дело искажала гримаса горечи. Дарья стояла у гроба с посеревшим лицом и неподвижным взглядом, Микуле даже показалось, что сейчас она упадет без чувств, и он постарался протиснуться ближе, чтобы подхватить, но настырный Дедята, как бы невзначай перегородил дорогу. Да и не потребовалось, Дарья встряхнулась, задышала ровней и снова надела непроницаемую маску горделивого спокойствия. И только Соломония рыдала в голос, не сдерживаясь, оплакивая и отца, и возможно свою незавидную долю жертвы во имя братьев.
Сейчас же, за поминальным столом, Микула чувствовал на себе ненавидящий взгляд невесты. Она разглядывала его через длинные столы с затаенным страхом и брезгливостью. Надо бы постараться понравиться нареченной: улыбнуться, посмотреть с едва сдерживаемым восхищением, пробить родовую спесь, чтобы глупая девка разглядела в боярине мужа, способного дать потаенное, пылкое. И ведь мог, не раз уж получалось – легкая забава, щекочущая самолюбие. Мог… но не хотел. Вот не хотел, и все тут. Наоборот, допекало подергать, позлить, чтоб еще больше оттолкнуть.
Микула, перехватив очередные гляделки, одарил Соломонию наглой улыбкой, неуместной за поминальным столом. Соломония, фыркнув, отвернулась, а Микула напоролся на осуждающий взгляд Дарьи. Она словно строгая матушка едва заметно покачала головой: «Что ж ты, дурень, творишь?» – говорили ее серые очи. Микула хотел подмигнуть и ей, но осунувшееся лицо гордячки и черные тени под глазами остановили. Пусть горюет, да и, прав этот дерганный Дедята, ни к чему девку без толку завлекать. Хочется, но ни к чему.
Микула отвернулся от княжеской семьи.
– Ратша, так чего там с постоем на посаде, а то вести по дороге растряс, а до меня так и не донес?
Денщик виновато шмыгнул носом, что было дурным знаком.
– Не хотят принимать, боятся. Уж я сулил, что заплатим, не верят.
– Или кто запретил принимать, – Микула посмотрел на цедящего брагу посадника Божена. – У кого б все про мутную водицу местную расспросить, а?
Ответ сам подвернулся под руку. Втиснувшись промеж воев Микулы, словно так и должно быть, сидел пронырливый дьяк Терентий, подкладывая себе поминальных пирогов и подливая в чарку за двоих. По-хорошему, ему бы следовало сейчас поминать почившего князя на торгу, но не тот это тетерев, чтоб простым петухом по двору скакать. «Вот его-то сейчас и пощиплем», – Микула махнул дьяку подсесть рядом с собой. Терентий, как пойманный у крынки со сметаной кот, сразу как-то пожух и съежился.
– Иди, не робей, – подбодрил его Микула.
Дьяк робко, со всем почтением, примостился на краешке лавки рядом с грозным ватаманом.