Мерчент снова хотелось путешествовать. Она созналась, что провела здесь совсем немного времени с тех пор, как пропал дядя Феликс. Как только она продаст дом и землю, то снова отправится в Южную Америку.
— Больно слышать это, — сказал Ройбен. Слишком личное заявление для журналиста, не так ли? Но он не смог сдержаться. В конце концов, кто сказал, что он обязан быть бесстрастным наблюдателем?
— Это невосполнимая потеря, Мерчент. Но я напишу про дом так хорошо, как только смогу. Сделаю все, чтобы найти вам покупателя, и не думаю, что это займет много времени.
«Я сам хотел бы купить этот дом», — хотелось сказать ему, но он промолчал. Хотя и думал о такой возможности с того самого момента, как увидел островерхую крышу дома сквозь ветви деревьев.
— Я так рада, что газета послала сюда вас, а не кого-то еще, — сказала она. — Вы человек страстный, и мне это очень нравится.
«Да, — на мгновение подумал он, — я страстный, я хочу этот дом, почему бы и нет, когда еще представится такая возможность?» Но потом он подумал о матери, о Селесте, о его маленькой кареглазой девушке, стремительно делающей карьеру в окружном суде, как они рассмеются, услышав его слова. И его пыл остыл.
— Что с вами, Ройбен, что случилось? — спросила Мерчент. — У вас такой странный взгляд.
— Мысли, — ответил он, постучав пальцем по виску. — Я уже мысленно пишу статью. «Архитектурная жемчужина побережья Мендосино, впервые выставленная на продажу с момента ее постройки».
— Хорошо звучит, — сказала она. Снова со своим еле заметным акцентом гражданина мира.
— Если бы дом купил я, я бы дал ему имя, — сказал Ройбен. — Сами понимаете, что-то такое, что вобрало бы в себя его суть. Нидек Пойнт; Мыс Нидек.
— Да вы настоящий поэт, — сказала она. — Я это сразу поняла, как вас увидела. Мне нравятся статьи, которые вы пишете. В них чувствуется почерк, индивидуальность. Но вы ведь наверняка пишете роман, так ведь? Молодой журналист вашего возраста обязательно должен писать роман. Я очень огорчусь, если это окажется не так.
— Для меня ваши слова — будто музыка, когда вы произносите их, они становятся такими чудными и выразительными. На той неделе отец сказал мне, что людям моего поколения совершенно нечего сказать миру. Он профессор и человек, во всем разочаровавшийся, должен сознаться. Редактирует свое собрание стихов последние десять лет, с тех пор, как вышел на пенсию.
«Что-то я слишком много говорю, и все о себе, — подумал он. — Плохо это».
Отцу наверняка понравился бы этот дом. Да, Фил Голдинг, как настоящий поэт, полюбил бы это место, возможно, даже сказал бы об этом матери Ройбена, которой наверняка бы пришлась не по вкусу эта идея. Доктор Грейс Голдинг всегда была человеком практичным, главным добытчиком в семье и вершителем их судеб. Именно она устроила Ройбена на работу в «Сан-Франциско обсервер», его, всего лишь с опытом ежегодных путешествий по всему миру и дипломом кафедры английского языкознания.
Грейс гордилась его недавними журналистскими расследованиями, но предупредила, что эта «история с собственностью» — лишь пустая трата времени.
— И снова вы в мечтах, — сказала Мерчент. Обняла его за плечи и поцеловала в щеку, смеясь. Ройбен вздрогнул от неожиданного прикосновения ее мягкой груди и тонкого аромата дорогих духов.
— На самом деле я еще ничего в своей жизни не довел до конца пока что, — сказал он с легкостью, которая шокировала его самого. — Моя мать — талантливый врач, а старший брат — священник. Я проработал в газете всего шесть месяцев. Наверное, стоило повесить на себя предостерегающую табличку. Но, поверьте, я напишу статью, которая вам очень понравится.
— Чепуха, — ответила она. — Ваш редактор рассказала мне, как журналистское расследование убийства в Гринлиф вылилось в то, что нашли и арестовали убийцу. Ты совершенно очаровательный парень с этой твоей самокритичностью.
Ройбен постарался не покраснеть. Почему он с такой легкостью все рассказывает этой женщине? Он редко, чтобы не сказать никогда, делал самоуничижительные заявления. Однако сразу же почувствовал какую-то необъяснимую связь с ней.
— На ту статью меньше дня ушло, — тихо сказал он. — Половину того, что я нашел на подозреваемого, просто не напечатали.
У нее в глазах появились искорки.
— Скажи, Ройбен… сколько тебе лет? Мне тридцать восемь. Достаточно этого для полной откровенности? Много ли ты знаешь женщин, которые по своей воле скажут, что им тридцать восемь?