Может же такое быть.
Итак, на нашем хафт сине было все, что позволяла традиция, плюс фотография папы в рамочке в углу. Лале настояла на том, чтобы она там стояла, потому что имя Стивен тоже начинается со звука «с».
С логикой сестры сложно спорить.
– Дарий?
– Да?
– У этой рыбки всего один глаз!
Я присел рядом с Лале на колени, и она показала мне рыбку.
– Смотри!
И правда. У самой крупной особи, настоящей великанши размером с ладонь Лале, был только правый глаз. Левая сторона ее головы – лица (можно ли сказать, что у рыб есть лица?) – представляла собой гладкую поверхность из оранжевых чешуек.
– Ты права, – сказал я. – А я и не заметил.
– Назову его Ахав.
Поскольку Лале отвечала за питание рыбок, она же взяла на себя священную обязанность раздачи имен.
– У капитана Ахава не было ноги, а не глаза, – заметил я. – Но это хорошая литературная отсылка.
Лале взглянула на меня большими круглыми глазами. Я всегда немного завидовал глазам Лале: огромные, голубые, как у папы. Все постоянно замечали, как они красивы.
А мне никто никогда не говорил, что у меня красивые карие глаза. Кроме мамы, но это не считается, потому что а) я унаследовал их от нее и б) она же моя мама, а значит, просто обязана говорить мне добрые слова. Точно так же ей приходится называть меня красавчиком, хотя это вовсе не так.
– Ты что, шутишь надо мной?
– Нет, – ответил я. – Клянусь. Ахав – прекрасное имя. И я горд, что ты его знаешь. Оно из очень знаменитой книги.
– Моби Кит!
– Правильно.
Я не мог заставить себя произнести «Моби Дик»[7] в присутствии младшей сестры.
– Как насчет остальных имен?
– Вот это Саймон. – Лале указала на самую маленькую рыбку. – Это Гарфункель. А это Боб.
Интересно, почему она была так уверена, что все они самцы.
Интересно, как люди вообще отличают, где самцы рыбок, а где самки.
Я решил, что не хочу этого знать.
– Хорошие имена. Мне нравятся. – Я наклонился, чтобы поцеловать Лале в голову. Она начала выкручиваться, но сопротивлялась не так уж активно. Точно так же, как мне приходится притворяться, что мне не нравится играть в чаепития с младшей сестренкой, Лале приходится притворяться, что ей не нравится, когда ее целует старший брат. Но притворяться у нее пока не очень хорошо получается.
Я взял свою пустую чашку из-под гэммайтя, отнес ее на кухню, помыл и протер полотенцем. Потом наполнил стакан водой из холодильника и направился к шкафчику, где у нас хранились лекарства. Я порылся среди склянок с оранжевыми капсулами, пока не нашел свои.
– Мои не мог бы захватить? – спросил папа, стоявший в дверях.
– Конечно.
Папа зашел на кухню и тихонько прикрыл дверь. Это была такая массивная деревянная дверь-купе, которая заезжала на рельсах прямо за духовой шкаф. Такую дверь я больше ни у кого не видел.
Когда я был маленьким и папа только-только ввел меня в мир «Звездного пути», я любил называть ее Дверь-Турболифт. Я постоянно с ней играл, да и папа тоже. Мы выкрикивали номера отсеков, чтобы компьютер направил нас туда, как будто мы действительно были на борту «Энтерпрайза».
А однажды я нечаянно прижал дверью пальцы, да так сильно, что целых десять минут рыдал от боли и удивления, что дверь меня предала.
Я очень отчетливо помню, как папа кричал, чтобы я перестал плакать, потому что только тогда он сможет осмотреть мою руку, а я не давал ему этого сделать, потому что боялся, что станет только больнее.
После этого случая мы с папой больше никогда не играли с дверью.
Я достал папин пузырек и поставил его на кухонный стол, потом открыл крышку своего собственного и вытряхнул таблетки.
Мы с папой оба принимаем препараты от депрессии.
Кроме «Звездного пути» – и того факта, что мы не говорим на фарси, – депрессия – единственное, что нас объединяет. Препараты мы принимаем разные, но консультируемся у одного врача, что кажется мне довольно странным. Я параноидально боюсь, что доктор Хоуэлл разговаривает обо мне с моим отцом, хотя знаю, что на это он не имеет права. И еще доктор Хоуэлл всегда со мной честен, поэтому я стараюсь сильно не переживать.
Таблетки я запил целым стаканом воды. Папа стоял рядом и внимательно наблюдал, как будто беспокоился, что я сейчас подавлюсь. На его лице читалось то же разочарование, которое я заметил, когда рассказал ему о том, как Толстячок Болджер заменил мое велосипедное сиденье голубыми резиновыми яичками.
Ему было стыдно за меня.
Стыдно за нас обоих.
Сверхлюди не должны нуждаться в медикаментозном лечении.
Отец проглотил свои таблетки не запивая. Его выдающийся тевтонский кадык при этом подпрыгнул и снова опустился. А потом он повернулся ко мне и сказал: