Старик улыбнулся и подтолкнул его к двери. Солнечный свет разливался по полу, освещал картины и рисунки, отражался в стекле и меди, ветер покачивал цветы в разноцветных горшках.
– Не грустите. Посмотрите, какое прекрасное место, чтобы умереть.
Генри не стал смотреть. Он захлопнул за собой дверь и, тяжело дыша, остановился на пороге. От потрясения он даже не сразу понял, что опоздал.
Войска Освальда уже вошли в деревню, расползлись по улицам. Генри видел, как огненные твари вдалеке прыгают с крыши на крышу. В прозрачном весеннем воздухе вились хлопья пепла, с соседней улицы сюда уже сворачивал отряд. И наконец, очнувшись от оцепенения, Генри метнулся обратно в трактир и прижался к окну. Старик коротко взглянул на него и вернулся к подметанию пола – так спокойно, будто под окнами у него не маршировали люди в черных доспехах. Генри остановившимся взглядом глядел на них: дома они не обыскивали, просто шли сквозь деревню, – значит, Освальд уже понял, что никого нет, и решил не тратить времени на поиски людей.
И тут Генри увидел: у одного человека доспехи были натянуты поверх зеленой куртки с золотыми пуговицами.
Он подождал, когда посланник дойдет до двери, распахнул ее и с силой втянул его внутрь так быстро, что остальные, кажется, не обратили внимания. Незнакомый черноволосый посланник бездумно забился, он даже ударить не пытался, только рвался вслед за остальными, и Генри прижал его к стене. А что, если…
Если он может забирать волшебство из предметов – что, если он может делать то же самое с людьми? Пятеро воинов, которых натравил на него Освальд, пару секунд глядели вполне осмысленно, прежде чем упасть, а он тогда даже не понял почему.
Генри медленно выдохнул, решаясь, и притронулся пальцем к шее посланника. Тот дернулся, но ничего не произошло, и Генри аккуратно прижал к его шее всю ладонь, надавил – и тот вскрикнул. Когда Генри отнял руку, на шее был ожог, посланник смотрел на него перепуганным, но вполне ясным взглядом, а огонь внутри молчал, хотя, кажется, из последних сил, и Генри едва не сказал ему вслух спасибо.
– Что… где… – надтреснутым голосом пробормотал посланник. – Это же вы! Вы арестованы!
– Так, успокойтесь, – пробормотал Генри, натягивая перчатку. – Где остальные посланники?
– Он… он заставил нас всех это выпить. Мы не хотели умирать. – Лицо у посланника сморщилось, будто он собрался заплакать, и Генри тряхнул его за воротник.
– А Олдус Прайд?
– Тоже.
– Помните, что было с тех пор, как… – начал Генри, но посланник сразу замотал головой, прижимая руку к ожогу.
– Только помню, как выпил эту дрянь, а потом – пусто. Я даже не знаю, где я. И как сюда попал. И… – Он вдруг коротко, со стоном всхлипнул.
Старик напевал что-то себе под нос, солнце слепило глаза, метла уютно шаркала об пол. И Генри вдруг успокоился. Он вспомнил, что сделал Джетт в той деревне, и понял, как ему быть.
– Не убивайте меня, делайте что хотите, только не убивайте. Что… что это на мне такое? – Посланник начал стягивать с себя доспехи. – Я не хочу умирать, я хочу домой, я…
– Дайте мне это. – Генри выхватил у него доспехи и натянул их на себя. – И слушайте мой приказ. Снимите куртку: вряд ли Освальд помнит вас в лицо. Когда выйдете отсюда, сделайте вид, что вы из этой деревни и пришли сдаваться. Освальд спросит, где остальные жители. Скажите, что все сбежали на восток. Вы поняли? На восток.
– Но он же… – выдавил посланник. У него стучали зубы. – Он же заставит меня еще раз это выпить!
– И выпейте. Тогда вас не убьют.
– Но вы же… Вас надо арестовать, а я… – начал посланник и замолчал, глядя на Генри так, будто только что его увидел.
– Прощайте. – Генри распахнул дверь и толкнул его на улицу, прямо на одного из людей в доспехах.
Тот сразу потянул посланника за собой, он еще помнил приказ вести к Освальду всех, на ком нет доспехов. Посланник поднял руки и громко закричал: «Я сдаюсь! Я простой крестьянин!»
«Молодец», – пробормотал Генри, обернулся к старику, коротко поклонился ему и выскочил на улицу.
Никто не обращал на него внимания, и он бросился к восточной окраине деревни, сквозь бесконечные ряды мужчин и женщин в одинаковых доспехах. Все они молчали, кроме детей. Тех везли на телегах, набив туда целыми десятками. Они плакали, звали матерей, пытались перелезть через высокие деревянные борта, но ничего не получалось. Малышей не заставили выпить напиток просто потому, что они еще не могли произнести: «Клянусь служить королю Освальду». Те, кто был чуть постарше, маршировали, глядя вперед, и лица у них были такие же равнодушные, как у взрослых.