Да, так я работаю... Никто меня не трогает. Прошел неурожайный 1946-й год, потом голодный 1947 год... В голод всё притупилось, иногда казалось, что лучше бы меня расстреляли, чем так мучиться... Голод придавил так, что мы продали свое имущество, остались у нас голые стены. Тут же младшая дочь родилась, в такой обстановке... Поэтому она и болеет всю жизнь — это были такие кошмарные годы, такие кошмарные! Что это... это просто не поддается выражению словами.
А у нас в селе появились инспектора МГБ. Не КГБ — комитет, а МГБ — министерство. Фамилия славгородского инспектора была Тарасенко, имя не помню. Ну, он часто заговаривал со мной при встречах, довольно дружелюбно... Вроде как присматривал за мной, это я чувствовал. Но все это не назойливо, словно между прочим.
Дожили мы до 1949 года — ни из военкомата, ниоткуда мне вестей не было, никто меня не тревожил. На работе все относились ко мне хорошо. Потом привлекли к работе с призывниками — я был начальником Славгородского учебного пункта по военной подготовке призывников.
И даже подумывал о поступлении в партию, хотелось мне понять ее изнутри. Я чувствовал, что меня бы приняли. Но я боялся высовываться. Опять боялся любого расследования, лишнего ко мне интереса. Думаю, это же запросят сведения обо мне... Тут-то все выяснится... И мне скажут: “Что же ты, гадюка, хотел к нам пролезть?”
Я не знал, чем это могло для меня кончиться, и не стал рисковать. Жил по принципу: “Не буди лихо, пока оно тихо”. Трудно было вообще представить, чем эта ситуация кончится. Перестал я о партии даже мечтать.
И вот как-то в 1949 году ко мне в цех пришел наш парторг с сообщением, что меня вызывают в сельсовет. Пришел я туда... Там мне выписывают повестку — завтра к такому-то времени я должен был явиться в Синельниково по адресу: ул. Шевченко, д. 39, кабинет №3 — к следователю Трутенину.
Поехал. Нашел это здание. Вошел. Справа по коридору кабинет №1 с табличкой, что там располагается начальник. Открыл эту дверь, смотрю — начальник допрашивает какую-то женщину. Поднял голову ко мне, крикнул:
— Не туда! Идите дальше.
Прошел дальше, нашел нужный кабинет, открыл. Смотрю на этого Трутенина — молодой, щупленький лейтенант.
— Садитесь, — приглашает меня.
Я сел. Вот он начинает расспрашивать...
— Где вы живете?
— В Славгороде, — отвечаю.
— Где служили? Где попали в плен?
Оп-па! — думаю. Узнали про плен. Ну теперь начнется... Но делать нечего. Спокойно отвечаю.
— Где служили?
— В 46-й приморской армии.
— При каких обстоятельствах попали в плен?
Я ему все-все рассказал про обстоятельства. Он выслушал, что-то записал, но про обстоятельства уточнять не стал.
— Как вы ушли из плена? — спрашивает.
И это я ему рассказал, даже назвал свидетелей: и Петра Левченко, который видел извне, как я бежал на ходу поезда, и Ивана Крамаренко, что был свидетелем, находящимся внутри вагона.
— Хорошо! — говорит мне следователь. — Допрос закончен.
— А дальше что? — спросил я у него.
— Езжайте домой, спокойно работайте. У вас все в порядке.
Конечно, от его слов стало легче на душе, но еще какая-то неопределенность мешала жить, потому что не была подведена итоговая черта под моей историей. Так чувствует себя больной, которому не сообщили диагноз, или путник с камешком в ботинке.
Проходили годы... а я все ждал, что вопрос с моим пленом прояснится и мне скажут: то ли простили мне его, то ли посчитали не виной, а несчастным случаем. Но после допроса у Трутенина меня больше никто и никогда не беспокоил.
До 1957 года я не имел конкретности по этому вопросу и ничего не знал, ничего. Чем же закончилось это дело, куда оно делось? Кто на него повлиял?
Наверное, я не дожил бы до преклонных лет, сгорел бы от нервного истощения... И правда бы никогда не дошла до меня. А так дошла странной дорожкой... Вот какой.
В 1957 году я попал под следствие за драку. Казалось бы, дурное и непристойное дело, но вот как бывает — оно для меня обернулось избавлением и счастьем!
В конце следствия следователь пришел за мной в тюрьму, забрал с собой, через весь город провел без наручников в свой кабинет — чтобы я подписал 200-ю статью об окончании следствия. Я подписал. И тут как-то незаметно он перевел официальный разговор в неофициальный, житейский... Возможно, намеренно так сделал, чтобы сообщить кое-что важное, чего я, по его мнению, мог не знать. И он не ошибся. Того, что он сообщил мне дальше, я не только не знал, но тревожно и тяжко ждал долгие годы! Короче, он рассказал, что при расследовании дела посылал запросы обо мне во все инстанции. И из Москвы пришла справка, что военным трибуналом Крымского военного округа я был сужден к высшей мере за то-то и то-то... Но спустя ровно два месяца военная прокуратура мое дело пересмотрела и вынесла вердикт об отсутствии состава преступления. Дело она закрыла, а вынесенный по нему приговор — отменила.